Час возвращения

— Разное говорят. Будто трактор тушил или на овсянке поджегся. Как же вы теперь?

И тут до Веры наконец дошел смысл того, что случилось. Кровь бросилась в лицо. Губы растянулись в гримасе боли.

— Веруша, миленькая… — В голосе Стеши слезы. — Ну, я выхожу тут, у станции, к маме заеду. А ты посмотри, чтобы лечили как следует. Не отходи от него, а мы управимся, не горюй.

И, спрыгнув на землю, еще что-то пробурчала насчет вражины, который вот что сотворил над собой.

Сын теребил ее за рукав, и Вера, стараясь казаться спокойной, повернулась к нему. Родя вопросительно глядел на нее.

— Она вражиной обзывала… Это отца? Он что, плохой? — Глаза мальчика налились обидой.

— Вражиной? Как язык повернулся! Ну да, по ее, коль сплоховал, попал впросак, то и вражина, других озаботил. Нас пожалела. А чего нас-то с тобой жалеть? Мы здоровые, вот…

— Мы здоровые, а ему больно.

— Ему больно, — подтвердила мать. Но в эту минуту что-то будто перевернулось в ней — она озлобилась против Ивана. «Ему больно, а нам что — хаханьки? Надо же!» В такие минуты злости и ревности Вера уже не оглядывалась вокруг и на себя, для нее носителями зла были двое: «зеленуха», не щадящая никого, и тот, кто слаб, безволен, у кого в жизни лишь свои утехи. Угнетенная долгой, непреходящей бедой одного человека, женщина до сих пор не видела, как цепочка вины тянется к нему от многих обстоятельств и причин, от которых он зависел, а от него к людям, с которыми он работал и жил среди них — она, Вера, самая близкая и верная ему.

— Мам, я куплю конфет. Ты меня подожди. — Родя прервал ее размышления, и она спохватилась: автобус уже остановился и люди выходили.

— Конфеты? Для отца? Да зачем взрослому мужику конфеты?

— Ну, я знаю по себе: когда я с крыши прыгнул, а нога подвернулась — вот больно было. Уколы мне делали, все равно больно. А я конфету съем и засыпаю.

— Так зачем же ты прыгал? Крыша высокая?

— Высокая. На спор.

— Деньги у тебя откуда?

Они подошли к магазину напротив больницы.

— Дед дал. — Родя достал из кармана два металлических рубля. — Он мне всегда давал. На обеды. А это на дорогу.

— Добрый он у нас.

— Рубль в кармане — твердость в душе.

— Что ты говоришь?

— Это дедовы слова.

— Ох, Родя! Смотря как рубль пришел в карман. Через мозоли твои — одно, а если…

Но сын не дослушал, взбежал по каменным потертым ступеням, скрылся в магазине. Когда мать вошла за ним, он уже набивал карманы куртки карамелью.

Она подошла, где продавалось молоко, сыр и масло.

Боль мутила разум, Иван то и дело проседал в небытие. Это было спасение, и он ждал его всякий раз, когда терпеть было невмочь и надо было скрыться от боли и от самого себя. Сознание выплывало, когда боль утихала. Он толком не понимал, что с ним стряслось. Память оставила лишь смутные звуки, отрывки каких-то картин, безумный бег куда-то, и только крик, крик, крик, насколько свой, настолько и чужой, обнаженным клинком остался в сознании. И еще голос, высокий, сполошный. Он его узнал бы из тысячи тысяч. Проникший к нему в едва возрожденное сознание, тот голос застрял там шершавой железной стружкой, рвущей тонкую, дрожащую нить жизни. Тот голос родил какие-то страшные слова, и, когда Иван попытался осмыслить их, сознание снова мутилось. Боль так обессилила его, что дальше некуда. Дальше была только смерть. Вот он снова просядет в пустоту и больше не вернется.

Если бы он знал, какими страшными были первая ночь в больнице, а затем день и еще ночь. Врач и сестра неотлучно дежурили у его кровати, высокой, с разными устройствами из железа и этим походившей на заводской агрегат. Были минуты, когда судорога сводила тело, жар сжигал его и не было никакой надежды, что выдержит сердце. Сейчас же пускались в ход уколы, капельница, кислород, и Нина Антоновна, прощупав пульс уже хорошего наполнения, уходила отдохнуть или заняться другими делами. Но вскоре медсестра Ирина снова звала ее. Надо готовить переливание крови, чтобы не развилось общее заражение — сепсис. Надо вывести его из состояния шока. И все время на грани жизни и смерти. Что еще могут сделать для него медики в своей маленькой бедной больничке? Отправить в районную больницу? Но здесь ему все же созданы возможные условия, а что будет в дороге? Нет, нет, она будет лечить сама.

— Нина Антоновна, — позвала Ирина. — Что делать? К Венцову просится жена. И сын. Они только что с дороги. Я не знаю, как быть. Я уж хотела…

— Хотела впустить? Нет, Ирина. Ни в коем случае. Не дай бог инфекция. Через три дня, не раньше.

— Они просятся только поглядеть.

— Ох, твоя доброта.

Нина Антоновна, наслышанная о Вере, сама пошла к ней. Поправила прическу, одернула халат. Ее походка была стремительной и в то же время чуть небрежной, что всегда помогало ей скрывать и усталость, и беспокойство, мучившее ее душу.

Она увидела не крупную ни ростом, ни телосложением, подбористую, аккуратную женщину с круглым красивым личиком и зеленовато-серыми глазами, мокрыми от тревоги и волнения. Темно-русые мягкие волосы выбились из-под черного платка.