Час Самайна

— Бог тебя простит, Яков, — сказала Женя. — Алексей ни­когда не был твоим другом. Не думаю, что ты пытался что- нибудь сделать для его спасения... Только спекулировал им, чтобы я дала нужную информацию.

—  Он был руководителем заговора! Если бы хоть рядовым членом, то отделался бы несколькими годами тюрьмы... Здесь я уже ничего не смог сделать. Поверь мне, — упрямо сказал Блюмкин.

— Барченко не едет в Тибет. Это тоже твоя работа, Яков?

— При чем здесь я? Я тоже должен был с его экспедицией отправиться. Так, выходит, и я пострадал.

— Хорошо, оставим эту тему. Яков, а ты мог бы сказать правду, как к тебе попал амулет? Подозреваю, это очень древ­няя реликвия, и хотелось бы проследить ее историю. Для это­го надо узнать, кому она принадлежала раньше.

— Я уже говорил, что старой цыганке. Она подарила его мне в благодарность за спасение табора от погрома.

— Не хочешь говорить правду... А старая цыганка не пред­сказывала тебе судьбу?

— Нет. Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего. Хотя... Алексей умер почти в возрасте Христа, а ты и до него не дотянешь. И смерть у тебя будет такая же, там же, в Бутырской тюрьме, у стенки. Расстреляют тебя свои, а перед этим ты познаешь позор и унижение. Любимая жен­щина предаст тебя, и никакой талисман не поможет.

— С каких пор ты стала ворожеей? Что, вместе с Барченко помешалась на мистике? Лучше расскажи другое. Сейчас го­товится экспедиция в Крым. Какова ее истинная причина?

— Все та же. Поиски древней цивилизации.

— Женя, не крути. Вспомни, у меня находятся все твои рапорта о Барченко! Подумай, как он поведет себя, если они попадут к нему в руки.

— Я сказала правду. А ты уж сам решай, как поступить...

— Ладно. Вижу, ты слишком нервной стала, в другой раз продолжим беседу. Если что захочешь сказать, я еще два дня буду в Москве, а потом уезжаю. Прощай.

На следующий день содержание этого разговора Женя пе­редала Барченко. Тот внимательно посмотрел на нее сквозь очки, стекла которых, как ей показалось, весело блеснули.

— Я так и думал, что Блюмкин не оставит тебя в покое. Но не сомневался, что ты ему больше не поддашься.

— Это все так, Александр Васильевич, но у меня дочь... Поэтому лучше, если он не будет знать, что я все вам расска­зала. Пусть остается в уверенности, что я буду выполнять все, что он прикажет.

— Хорошо, Женя. Пожалуй, ты права.

—31 —

Как-то ноябрьским вечером Женя решила проведать Галю Бениславскую, которую не видела с лета. Та ее встретила нерв­но, настороженно, была слегка пьяна. Женя старалась сдер­живаться, не отвечать на резкие выпады, и ей удалось успокоить Галю, разговорить.

— Отчего такая дикая тоска и такая безысходная апатия? Потому ли, что я безумно, бесконечно устала? Или оттого, что нет со мной Сергея? Или я просто потеряла его прежнего, которого любила и в которого верила, для которого ничего не было жаль? — пожаловалась Галя.

— Галя, это потому, что ты, вместо того чтобы залечить рану, каждый день сдираешь с нее корочку. Бесконечная пытка, которой ты подвергаешь себя ежедневно, ежеминутно. Есенин женился на Толстой, ты разорвала с ним отношения, вот и живи своей жизнью, а он пусть живет своей. Начни все сначала.

— Устала, нет сил начинать жить заново. Именно начинать. Если начну, тогда уже не страшно. Я себя знаю. Чего захочу — добьюсь. Но не знаю, чего хочу!

—Захоти жить. Влюбись, наконец. Ведь у тебя был Лев, так вроде его зовут?

— Мы расстались. Он далеко, с семьей.

— Неужели на Есенине свет сошелся клином? Только он и никто другой?