Час пробил

— Где? — Он, склонив голову набок и чуть вперед, провел средним пальцем по голой макушке. — На войне. Я летал на бомбардировщике. Слышали, может, «В-семнадцать»? Огромная махина, четыре мотора, силища! Я начал сразу же после Пирл-Харбора. Японцы тогда нам здорово влупили, только перья летели. Потом меня перевели в восьмую воздушную армию. Утюжили в Европе. В первые годы страшно было. Мы, то есть бомбардировщики, летали бомбить одни, без прикрытия. Как вернешься — из четырех машин одной не хватает. Потом стало лучше: доперли все же нас прикрывать. Но, как ни крути, страшно. По земле все ходят, задрав нос и выпятив грудь, а там… — оп махнул куда-то вверх, — а там, когда пол проваливается и ты попал в крестик (так мы называли два прожектора, которыми тебя ведут с земли), то сбрасываешь бомбы где попало и только думаешь: господи, боже мой, неужели пора собираться на встречу с тобой… Л если еще истребители сядут на хвост, то считай, присутствуешь при собственном отпевании. М-да… А не хотелось, не хотелось… Тут вопьешься в пулемет, нажмешь на гашетку и сам заботишься, чтобы тебя не отпевали. Больше позаботиться некому. Вот и научился стрелять. Думаете, я здесь потею? Вы бы видели, каким я вылезал из люка, когда наш гроб приземлялся. Ну, точь-в-точь только из речки. К концу войны легче стало: установили радиолокационные прицелы. Хорошая штука. Можно было бомбить объекты даже без визуального контакта. Скажем, объект где-то за линией фронта, но не далеко: ты его не видишь, а бомбы кладешь, как шарики в лунку хорошей клюшкой. Сколько лет прошло, а я даже названия их помню, прицелов то есть: «модо» и «роттердам». Многие наши ребята сейчас еще небо коптят и не знают, что спасли их эти самые «модо». И по свечкам гуляли…

Элеонора вопросительно посмотрела на Харта. Он раскраснелся, то ли от жары, то ли от воспоминаний, то ли от присутствия красивой женщины.

— Что это такое? Например, летит маленький «москито», отыскивает цель, потом обозначает ее зажигалками, как свечками, и только тогда идут тяжелые бомбардировщики. По свечкам и кладут все бомбы одну за другой. — Он замолчал, подумал. — Дрезден бомбил. Не представляете, как это страшно. Многие ребята плакали, вернувшись с бомбежки. Началось все тринадцатого февраля, бомбили и на следующий день. Я в тех налетах не участвовал. Первый раз оказался над Дрезденом пятнадцатого. Сначала не видно было ни черта. Вдруг просвет в облаках, а внизу — сплошное море

огня. В это море и сбрасывали. Наверное, ни к чему уже было. Я не знаю, сколько самолетов летало на Дрезден в первые два дня, но пятнадцатого, когда я летал, ребята говорили, будто тысяча сто наших тяжелых машин опорожнились над городом.

Появился Джоунс с запотевшей бутылкой и единственным стаканом на дешевеньком подносе.

— А мне? Мне стакан? — строго спросил Харт, который, по-видимому, хотел досказать Элеоноре свою военную эпопею без Джоунса. Или потому, что Джоунс уже слышал всю историю не раз, или потому, что одно дело рассказывать про войну женщине и совсем другое — мужчине.

Джоунс удалился. Наверняка сообразил, что дело не в стакане. Джоунс знал: шеф ничто так не ценит в людях, и особенно в нем, как способность мгновенно соображать. Но все же появление сослуживца выбило Харта из колеи, закончил он скомканно и быстро.

— Совсем в конце войны снова попал на Тихий океан, откуда и начал. Высаживался на Окинаву. — Он вздохнул, зажмурился и на выдохе продолжил: — Тоже была история. Японцы вгрызлись в берега, и никакая сила не могла их оттуда вырвать. Их там было как морских блох — ткнешь в прибрежный песок, а они кишмя кишат. Знаешь, что люди, но не можешь отделаться от ощущения, что насекомые Пришлось выкуривать. Я опять на бомбардировщике. Семьсот наших тяжелых машин пропахали этот клочок вдоль и поперек. Не верилось, что такая кроха земной тверди — с воздуха, как палец в безбрежном море, — может быть убежищем десятков тысяч. Япошкам, конечно, досталось. Но вот что странно: немцев мне почему-то жалко было, а этих — совершенно не!. Почему? Не понимаю.

Элеонора подумала, что Харт еще не остыл от удачной стрельбы по банкам, поэтому позволила себе шутку:

— Может, вы расист?

И тут же пожалела. Харт быстро поднял глаза, в них мелькнуло пламя ненависти и сразу погасло. Он промолчал, и Элеонора поняла, что не на все вопросы можно получить ответы этого тучного, располагающего к себе стрелка по банкам. Но для нее кое-что прояснилось, хотел этого Харт или нет.

Для миссис Уайтлоу происшедшее было важно потому, что она давно знала: бывают хорошие люди с плохими взглядами, а бывают плохие люди с хорошими. И детективу совсем не дурно знать, кто же перед ним сидит.

Миссис Розалии Лоу металась по комнате. «Фурия», — думал сидевший в мягком кресле с высоченной спинкой Марио Лиджо. Вернее, он вполне мог бы так думать: Розалин бесила его с каждым днем все больше и больше. Она вызвала его сегодня с самого утра и начала психовать: жирная свинья Харт вроде затевает что-то.