Час пробил

Харт посмотрел на миссис Уайтлоу. Странно, с ее появлением у него начались неприятности, да еще какие. Но он испытывал к ней не неприязнь, а, скорее, симпатию, увеличивающуюся раз от разу. Она какая-то незащищенная, открытая. Простая. С хорошими манерами. Ему всегда нравились такие. Как важно, когда появляется желание помочь человеку, и не потому, что он просит об этом. Боже упаси! А просто из-за самого человека. Ничто так не выводило Харта из себя, как проситель. Сегодня Сол приехал как проситель, в его глазах стояли и мольба, и немой вопрос. А что просить у Харта? Что? Не может же Харт признаться, что согласился пожертвовать Барнсом ради того, чтобы в покое оставили Сола с его неудачливой дочерью, безденежьем и смутными надеждами на лучшее будущее. Все запуталось, и, как выкрутиться, он не представляет. Вернее, есть верный путь, идеальный, единственно спасительный, — убрать миссис Уайтлоу.

Пот мгновенно высох на нем, как от сильного жара, он с ужасом взглянул на Элеонору и, не отдавая отчета, движимый внезапным порывом, положил руку ей на плечо:

— Все образуется. Сами знаете, иногда хоть в петлю лезь. Проходит неделя, месяц, год, потом сидишь на стульчике, любуешься закатным солнцем и думаешь: «Какого черта я тогда себе нервы трепал, все такая чепуха». Это как с любовью, когда она только-только погибла. На следующий день после окончательного разрыва вы мечетесь, как загнанный зверь. Проходит неделя, вы мечетесь по-прежнему, но в глазах уже появляется нечто осмысленное. Еще неделя, и шерсть на загривке ложится. Еще недельки две, и вспоминаете, что давно не звонили прелестному старому другу, всегда веселому и предупредительному. Дальше не рассказываю, дальше и так предельно ясно.

Элеонора улыбнулась. Неожиданно у нее заныла нога.

Так иногда бывало, когда она подолгу купалась в холодной воде или, выскочив на берег, сразу не вытиралась насухо. Она вспомнила море, день на пляже с Дэвидом Лоу, скверную историю в мотеле, разговор с Барнсом перед его исчезновением. Суматошная жизнь. Элеонора скорчила очаровательную гримаску, потерла колено в месте, где остались рубцы, и, как бы оправдывая этот жест, сказала:

— Операция была бог знает как давно. А все еще болит временами.

— Бывает, — согласился Харт, — что-то происходило уйму лет назад, даже не верится, что это было с тобой, а чуть тронь — тут же болит.

Он, конечно, имел в виду события тридцатипятилетней давности, их полет над городом, раскинувшимся по обоим берегам узкой бухты, глубоко вгрызающейся в сушу, и тут же подумал: «По существу, задав вопрос об Уиллере, она подписала себе приговор. Если я сообщу им туда, ее не станет сегодня же вечером. Если я сделаю все, чтобы отвести от нее подозрения, она будет копать дальше и раскопает, и тогда они уберут и меня, и Розенталя, и, что самое главное, ее тоже».

Если бы можно было удержать ее от дальнейшего расследования! Он так надеялся, что с побегом Марио Лиджо она успокоится. Теперь ситуация усложнилась. Его агенты сообщили: миссис Уайтлоу посещала особняк Лоу уже после того, как Дэвид покинул больницу, и уезжала оттуда очень поздно. Лоу — ходок хоть куда. Никто не мог бы убедить Харта, что весь вечер они болтали, помешивая горячий пахучий чай и отпивая маленькими глотками ром «Кюрасао».

— Вы, оказывается, не только сыщик-профессионал, но и интерпретатор любовных разрывов?

— А что? Когда-то я умел красиво ухаживать. Шампанское, розы, французские духи. Смешно. Я даже цены помню. Не судите строго. Девушек не помню, а цены помню.

— Естественно, девушки разные, а цены одинаковые, — поддела Элеонора.

— Может, и так, — Харт вытянул ноги. Он стремился избежать тягостной беседы о гибели Барнса, не хотел думать и о своей роли в судьбе миссис Уайтлоу, ему нужен был простой человеческий разговор, ни к чему не обязывающий обе стороны. — В середине пятидесятых годов дюжина роз стоила пять долларов, флакон духов тридцать пять долларов, хороших духов, — он поднял палец вверх, — бутылка шампанского — двенадцать…

— Недорогая любовь. Повезло. Сейчас пришлось бы тяжелее! — Элеонора пошевелила затекшими пальцами и решила, что туфли непозволительно жмут.

— Да ну?! Теперь я не очень-то в курсе цен на всякую дребедень.

— В вашем возрасте мужчина хорош сам по себе, без подношений, — поощрила Харта его посетительница, — тем более что сейчас дребедень, как вы говорите, головокружительно выросла в цене. Дюжина роз — шестнадцать долларов, флакон хороших французских духов — две, а то и три сотни, бутылка шампанского — шестьдесят пять… Если вам взбредет в голову подарить мне кольцо с бриллиантом всего в карат, вы разоритесь на несколько тысяч, а в середине ваших любимых пятидесятых такое удовольствие обошлось бы не столь ощутимо для холостяцкого бюджета.