Час новолуния

Куприянов оглянулся: в самом деле, ни в руках у Настасьи, ни на лавках, ни под лавками, ни на столе у судей, ни у Федьки Посольского, который тоже принялся осматриваться, — нигде... ничего. Озирались, приседали, заглядывая в укромные места, служилые — что за притча!

— Была трава, была, — молвил Куприянов расстроенным до дрожи голосом.

— Она это... — простодушно вступилась тут Настасья, — её уложили в короб. И печатью запечатали. А потом унесли.

Все, кроме скованно державшейся женщины, подозрительно переглядывались.

— Что за трава? — спросил наконец князь Василий.

— От поноса. Катеринка же, она говорила: от поноса пьют. Ну да, от поноса.

Воевода уничтожающе глянул на Семёна.

— Удалось дристуну пёрнуть! — веско сказал он; выразительный взгляд не оставлял сомнений, кому именно назначалось это житейское наблюдение. — Гоните в шею! — повернулся он затем к Настасьице, но, прежде ещё, чем багровый от начальственного порицания Семён занёс над женщиной руку, одумался. — Стой! Ты! Запиши, — ткнул он пальцем в сторону Федьки, — запиши, что положено, и уж тогда в шею.

Башня опустела, выгнали осчастливленную Настасьицу, увели Родьку, а потом и палача. Но у Федьки оставалось много работы, писала не разгибаясь, потому что не расходились и судьи. Сначала они составили пространную отписку в Москву, в Разрядный приказ, просили сыскать Гришку Казанца, который самовольно ушёл приложиться к мощам митрополита Алексея. Нужно было и по своим заставам предупредить, чтобы ловили вора. И на посаде продолжить поиски Васьки Мещерки, колдовского учителя.

Были у них и свои соображения, тайные — воевода отослал Федьку, она собрала бумаги и ушла.

Народ в приказной грудился вокруг Семёна Куприянова, посдвигали в сторону чернильницы, бумаги, уселись на столах. Рассказчик успел уже захватить воображение слушателей холодящими душу подробностями, когда вошла Федька. Семён недовольно на неё обернулся, опасаясь не прошенных поправок. Но Федька от расспросов отмахнулась.

Сама же села на отшибе и, торопливо спрятав лицо в ладонях, сдавленно прыснула, содрогалась в беззвучных приступах смеха, вспоминая дурацкое, но не лишённое смака остроумие воеводы, которым он отметил служебное рвение Куприянова.

Особенно долго ей бороться с собой, впрочем, не пришлось — в приказную сунулся тюремный сторож:

— Фёдор! — крикнул он громко, как на улице. — Посольский! Судьи кличут.

Прежним путём Федька прошла через караульню в решетчатые сени, где сквозной ветер развеял запахи гари; порезанные на множество ломтей лежали солнечные пятна. Плохо прикрытая дверь почти не заглушала разговорившихся в башне судей.

— Смотри в подошвенную, написано, — это, кажется, Бунаков.

— Подожди, давай кинем, — Патрикеев.

— Кидай второй раз, — с увлечением перебивал их князь Василий. — Кидай!

Едва различимый стук игральной кости. Судьи забавлялись гаданием по костному разводу Гришки Казанца! Неужели и Федьку пригласили для того, чтобы она приняла участие в этом еретическом занятии?

— Ну, читай!

— Куда, читай! Ещё раз кидать надо!

Дробненький стук кости. Патрикеев стал читать:

— Сердце печально... Сердце печально, потому что слышит недруга под рукой своей. А ещё чаю убытка, помедлив. А о животе сердце мертво кажет...

Патрикеев запнулся, да и остальных как будто бы проняло.

— Да... — протянул кто-то, — бесовское дело.

— Смотри в подошвенную, что кажет, и от недруга ли смерть кажет?

— Говорил: всё равно в подошвенную!

— А как?

— Подошвенная меть, та что к полу легла. Переверни кость!

Но не стоять же за дверью вечно! Предупреждая о себе, Федька громыхнула ногой о косяк и вошла.

Все подняли головы. Князь Василий и Патрикеев сидели, а Бунаков стоял, упёршись рукой в столешницу, он и кидал кость.

— Вот что, Посольский, — сказал Патрикеев снисходительным тоном, который разительно противоречил действительному положению дьяка — он глядел на Федьку снизу вверх. — Калабрийское королевство это где?

— В Италии, — ответила Федька.

Патрикеев обменялся с товарищами взглядом. И Федька, спускаясь — князь Василий поманил вниз, — заподозрила, что многозначительный взгляд этот относится не к Италии и не к Калабрии, а к ней самой, к отставленному посольскому подьячему, которого Патрикеев предъявляет воеводам, как маленькое, непритязательное чудо — эдакий, гляньте, шельма!

— А там написано: между Испанской землёй и Турецкой, — испытывающе сказал Патрикеев.

— Италия в Среднем море, на севере Великие горы, на юг, через море Иерусалим, на запад, через море же Испания и по морю на восток до Турции.

— Ага! — задумчиво потрогал усы князь Василий. — Вот и я думаю: как же так? На границе что ли? Значит по морю... Но Турок не пустит. По морю ли, сушей — ему что?! Что Турку сын Христов — ничего! Басурманы, одно слово, безбожники!

Надо было понимать так, что князь Василий испытывал удовлетворение от того, что между ним и новоявленным мессией расположились неверные турки, в силу своего безбожия никакой смуте и соблазну не подверженные. А вот Бунаков, вертевший в руке игральную кость, особой надежды на Турка не возлагал: