Час новолуния

Широко разметав полы охабня, в узорчатой золотной шапке на соболях, поднимая гонимую ветром пыль, скакал во главе десятка детей боярских и боевых холопов князь Василий. Взбаламученная, возбуждённая до беспамятства толпа по всему торгу ахнула, подаваясь первым побуждением врозь, и, однако ж, переменилась и сомкнулась вокруг очутившихся среди людского моря верховых.

— А-а! — злобно дышала толпа, напирая со всех сторон.

Мучительно раздирало Вешняка желание знать, что будет здесь, и необходимость быть там, бежать вместе с перетекающей толпой. Но сторожа прижали колодниц к стене, в стороне от событий, мать сама ничего не видела, не слышала и цепко хватала Вешняка:

— Постой здесь, сыночек! Не ходи, ради Христа бога не ходи!

Ничего она не понимала, сколько ни убеждай, ни говори, так что даже тюремные её товарки, чужие люди начали заступаться:

— Да пусть его! Пусть мальчонка сбегает, глянет! Что делается-то, что делается!

По толпе разносились громкие, перекрывающие друг друга крики, и казалось, сейчас, вот сейчас произойдёт что-то такое непоправимое и радостное, страшное, злое, ликующее, что невозможно стоять на месте.

— Воевода, кажись, — говорил зачем-то один из сторожей, поднимаясь на цыпочки, хотя никто и не сомневался, что воевода.

Задавленным, исчезающим сипом доносился времена ми поднятый до крайних пределов голос князя Василия.

— Скоп и заговор... сукины... дети...

А мать впилась ногтями, бессмысленно повторяя:

— Не ходи!.. Не оставляй меня, не ходи!

— Пусти мальчонку! — сказал сторож, тот, что тянулся вверх, опираясь на бердыш.

— Пусти! — загомонили все, отрывая его от матери. — Ничего же не разобрать — пусти! Страсти какие! Да что ж там делается?

— Мама, ты что? — только и успел он сказать, когда его вырвали из отчаянно цепляющихся рук. — Я мигом!

И ввинтился в толпу, убеждаясь, что опоздал, никуда уже не прорваться. Извиваясь, протираясь между людьми, он видел спины, груди и плечи, его стиснули, поволокли, и нельзя было понять — куда. Прямо в ухе надрывно кричал стрелец:

— Пятьсот четвертей муки где?

Кричали все. Надсаживаясь от усилия донести и свой голос, стрелец повторял отрывистыми воплями:

— Пятьсот четвертей... муки... куда дел?! Пусть скажет!.. Мука где? — сам зажатый, он яростно толкался и пребольно ударил локтем Вешняка.

Невозможно было поднять руку, чтобы потереть ушибленное место. Вешняк попытался податься назад, но это оказалось не легче, чем пробиваться вперёд. Мелькнула шальная мысль опуститься на корточки и продираться между ногами, и тут он похолодел, постигнув опасность: если упасть, если уронят — задавят и не остановятся. Держаться надо, шататься вместе с толпой, сколько хватает слабеющих от страха сил.

— Крамольники! — прорывался вопль, такой яростный, яростный до испуга, что непонятно было: убивают или сейчас примутся убивать. Слышались вскрики: — Назад подай, осади, сукин сын! Кнута не пробовал?!

Красный лицом воевода высился на коне в окружении десятка конных детей боярских и холопов, которые тискали плети, не решаясь пустить их в ход, а плотно сбившийся народ хватал лошадей за узду и, надо думать, не долго оставалось и до того, чтобы начали за руки, за ноги стаскивать. Кричали про те же пятьсот четвертей муки, про государево жалованье, про хоромный лес, десятинную пашню и про каких-то лошадей, купленных на ногайских торгах, с которых — торгов — воевода сбил всех служилых. Кричали про цепи, колодки, посулы, мордобой и взятки. Про очередь и про список. И про каких-то ногайских аманатов. И про ясырь — пленных рабов. Кричали...

И, подавляя отдельные голоса, всё сильней и сильней наваливался грозовой гул.

Хватавший с утра порывами ветер в последнем припадке рванул знамя, огромное полотнище зазвенело простёртым листом, полетели песок и мусор, шапки, изогнулось могучее древко. Пыльный смерч шатался по огородам, толкал заборы, клонился вниз и вздымался, вытягивался и рос, становился чернее, выше, истончаясь, тянулся к тусклому, в мутном смятении небу.

Жутко гудела на всё открытое сквознякам мироздание бесовская печь.

— Стреляйте! Стреляйте! — Подхваченное сотнями глоток слово разлетелось, стократно усиленное.

Толпа распалась, словно раздутая врозь, один за другим послышались выстрелы, вспучились, сразу подхваченные ветром, сизые дымы.

Стреляли в подступающий тёмным колеблющимся кнутом смерч. Сверкнула стрела и сгинула, унесённая мигом в небо, стреляли русские и стреляли с конской площадки ногаи — дикие торговцы лошадьми. Затрещал забор, полетели доски... И смерч рухнул, рассыпался, припал, завертелся обнявшей всё пылью, секущим глаза песком.

— Убили! — истошный вопль. — Батюшки-светы, уби-и-или!

...А женщина в сером рубище всё стояла, стиснув голову, — завязанный на темени платок её торчал опавшими рожками. Понемногу отпуская виски, боль спускалась глубже и вот... уколом вошла в сердце. И бесы начали ломать её изнутри. Дёрганным движением он повела руку, вцепилась зубами в запястье, чувствуя как одна боль захлёстывает другую и всюду проникает приторный вкус крови.