Час новолуния

Она приближалась к охваченному огнём мосту у Троицких ворот, во рву виднелись сброшенные во время бегства и давки вещи. Вовсю пылала верхушка башни, порывистый ветер высоко подымал, крутил разыгравшееся пламя и вдруг широко им взмахивал, слышался зловещий посвист. В низине, где пробиралась Федька, жар палил до самого дна и посветлело. Федька невольно замедлила шаг. Стесняющий волю страх заставлял оглядываться, но разум подсказывал, что отступать нельзя, где опаснее, не разберёшь. И не медлить. Начнёт падать с башни горящий тёс — и тогда всё.

Подобрала брошенную кем-то в бегстве тряпку, большую суконную скатерть, замотала тряпку поверх головы, прикрыла плечи и, собравшись с духом, ринулась под огонь. Обняло её жаром, жар полыхнул в горло, опалило лицо и кисти рук, но она выскочила на той стороне огня и, заглотнув горячего воздуху, пошла, поспевая за частым стуком сердца.

Когда миновала ещё одну, глухую, башню, по всем расчётам пора была выбираться наверх, Павшинская слобода под боком. Дальше по рву, который заворачивал вправо, будет Фроловская, самая сердцевина пожара, откуда огонь с переменой ветра разметался по всему городу.

Воздух был тяжёл внизу, наверху стало совсем худо. Федька затерялась в густом дыму, остановилась, закашляв, опустилась на колени. Но встала, ещё пыталась идти. Это оказалось невозможно, она повернула обратно, побрела, натыкаясь на разбросанную по пустырю утварь, и наконец уткнулась в забор.

Только что помнила она ясно, откуда идёт, в какую сторону считается туда и в какую обратно, и вот ничего этого не стало — забор. Отблёскивало пламя, глаза слезились, кажется, вспыхнут волосы; заглатывая воздух, она обжигалась горячей гарью. Не было мочи терпеть, и не хватало сердца.

От похожего на дурноту страха Федька слабела, она кружила, никуда, по видимости, не продвигаясь, и спотыкалась, теряя силы. Наткнулась на распростёртое тело женщины, то ли живой, то ли нет, и только шарахнулась от него. Потом опустилась, легла; у земли стало как будто легче. Но это и был конец, если не встать — конец.

Если не встать...

Задыхаясь, в обморочном удушье, она действовала, кажется, уже вполне бессознательно, даже бессмысленно: обшаривая себя, нашла в кошеле платок, затолкала его в рот, чтобы не дышать. Но подняться удалось, лишь упираясь руками; Федька скрючилась, голова плавилась в одуряющем зное. Рвотным комом торчал в глотке платок, Федька брела, брела наугад, последним усилием воли.

Нежданный порыв ветра распахнул вдруг пустырь, в пятидесяти шагах — рядом! — обнажилась городская стена. Федьку вырвало платком. Она стояла на карачках, судорожно вдыхая горячий, но освежающий всё же воздух. Стена, размытая дымом, колебалась, меняя очертания. И Федька опять брела. Видела она стену, а свалилась в ров.

Может быть, она ушиблась, но это всё ничего не значило.

Она дышала.

Она сидела, опираясь на руку, и возвращалось понятие.

Рассудок подсказывал, что бежать некуда. Не осталось больше ни вперёд, ни назад, ни вправо, ни влево. По рву со стороны Троицкой башни, откуда она прежде шла, горел обвалившийся тёс. Вниз — зарываться в землю. А вверху горит. Когда рухнет, зашибёт. «Хорошо, что внутри стены земля, — подумала Федька, — мягко всё рассыплется и упадёт». Тут она вспомнила, что Фроловская слобода ушла под землю. А там, наверное, куда провалилась, уже и гореть нечему.

Выгорела дотла. То есть до дна.

Два часа пылает Фроловская слобода с той давней, неправдоподобно давней уже поры, когда Антонида взошла на погребальный костёр... Два часа, века горит Фроловская слобода...

Федька подобрала брошенную прежде скатерть, укутала голову и побрела по рву, не обращая внимания на порывами обнимавший её жар. Здесь, во рву, по крайней мере, нельзя было сбиться даже в густом дыму, и Федька тащилась, додумывая ту мысль, что Фроловской слободы больше нет. А чего нет, то не горит.

Там, возможно, и не горит. А здесь печёт пуще прежнего. В самый жар, огонь, задыхаясь, брела Федька, опустив голову, не видела она ничего, кроме иссохшей земли под ногами, о которую всё спотыкалась и спотыкалась, удерживала она одну, последнюю, истаявшую в жарком бреду мысль: не упасть.

И где-то прихватила с собой очумелую женщину, что пряталась в яме, и девочку какую-то, прикрыв её краем скатерти, вела Федька подле себя — ребёнок даже не плакал, измученный страхом до бесчувствия. И пробирался с ними мужик в замаранном сажей кафтане, задыхался, судорожно разевая рот, всякий раз, когда пытался стенать, что смерть наша. Падали горящие головни, нестерпимо обжигала пылающая поверху стена, приходилось забирать левее, прочь от огня, стала Федька выбираться по пологому откосу, тащилась она дымным пустырём... и увидела чёрную пустыню.

Полный гари, но свежий воздух наполнял грудь и продувал мозги.

Пьяно кружилась голова, и нужно было хорошо продышаться, чтобы хоть что-нибудь вокруг себя уяснить.

От Фроловской слободы немного осталось. Догорали малым огнём какие-то столбики, бывшие прежде столбами, дымились кучи угольев, кое-где торчали безобразные огарки деревьев.