Час новолуния

Благоразумие и алчность склоняли, однако, Вешняка к сдержанности. Он засуетился. Задумав перепрятать сокровища в недальнюю кучу золы, Вешняк набил мошну и, отойдя шагов тридцать, выбил каблуком ямку, вроде тех, что роют собаки. То есть ямка оказалась безнадёжно мала, и это обнаружилось сразу же, едва он принялся ссыпать серебро. Озираясь, Вешняк лихорадочно отгрёб сокровища вместе с землёй и принялся разрывать углубление руками, потом снова засыпал деньги и утрамбовал сверху землю. Более или менее благополучно устроив ещё два тайника, Вешняк сообразил, что не помнит, где у него первый. Бросил всё и пустился на поиски, судорожно разгребая и разбрасывая золу.

Рехнуться можно. Не успел Вешняк стать богачом, как измучился.

«Так не пойдёт, — решил он, — надо устроить один надёжный тайник, то есть отрыть большую яму вместо маленьких». Этим он и занялся, отыскав подходящий сук, а когда кончил, то убедился, что таскать ему не перетаскать. Тогда он снял кафтанец и принялся ссыпать в него серебро, узорочье и складывать тяжёлую медную посуду. Узел вышел увесистый, но по руке.

Оставив его возле сундука, Вешняк полез в провал колодца, проверить, что можно там подобрать. Рука провалилась по самое плечо, ничего стоящего между корягами не прощупывалось, снизу подступала пустота. Сползая всё глубже, Вешняк раздвигал сучья и так сумел погрузиться в расширенный ход с головой. Чрезвычайные усилия его вознаграждены были весьма скупо: попалась среди трухи монетка и другая; изогнувшись, вскинув кверху ноги, затиснулся он ещё глубже, но теперь уж ничего не мог нащупать. Ниже забившего верх колодца засора простирался неведомой глубины провал.

Пора было выбираться. Отыскивая опору, Вешняк зашевелился, и тут захрустело, он скользнул вниз, да так резко, что едва удержался, зацепившись за что-то ногами. Держали его вверху ноги, а сам он болтался в чёрной пустоте, хватаясь за скользкие стены по сторонам. Недоумение его — увы! — длилось недолго — отчаянно ловил он хоть какую зацепу — и рухнул!

Не так глубоко, быть может, как это показалось со страху, но когда перевернулся в трухе на ноги, ничего над собой не достал. Слабо проступал вверху свет.

Саднило шею, поцарапаны руки. Ноги проваливались в мокрую грязь, словно это было ещё не самое дно. И затхлый воздух.

И не на кого надеяться.

Он ощупал стены колодца: осклизлый, нисколько не повреждённый огнём сруб. Хорошо бы жердь, обломки какие-нибудь, чтобы соорудить подобие лестницы. Но всюду под ногами труха. Короткие сучья. И большой череп с остатками шерсти.

Вот когда проняло Вешняка до нутра. Ватными от страха руками то и дело находил он в грязи ускользающие между пальцев монеты, но поднимать не трудился — духу не хватало заботиться ещё и о сокровищах... После того, как остались наверху беспризорные сундук и узел.

— Эге! — послышалось вдруг над головой.

Вешняк замер. Звук не повторялся. Хотелось крикнуть, спросить и позвать. Но тут посыпался мусор, зашуршало, и отдушина света закрылась.

— Да ведь это щенок! — голосом Бахмата воскликнул человек наверху.

Бахмат! Пришёл за своим (в безмятежной уверенности, что за своим) золотом и безмерно, до потрясения удивился. Наверное, он испытывал при этом и другие, не менее сильные чувства.

«Там ведь остался кафтан. Слишком известный Бахмату кафтан, из которого пришлось соорудить узел», — сообразил Вешняк.

— Ах, щенок! — злобно прошипел человек наверху. — Байстрюк недорезанный!

Про кафтанчик догадался, догадается ли про колодец? Вешняк потерял способность дышать. Снова посыпалось, просветы над головой то пропадали, то появлялись, доносилось бормотание, брань сквозь зубы. Потом, ударив Вешняка по плечу, упала палка. Вешняк не проронил ни звука.

Свет исчез вовсе, и стало тихо. А темно, как в беззвёздную ночь. И шумела в висках кровь.

«Бахмат сел в яму, — догадался Вешняк, — сел и нахохлился. Спрятался». Поджидает щенка, чтобы его приветить. Ждёт, когда недорезанный щенок вернётся опять под нож.

Темно. Тихо. Сыро.

Бахмат напоминал о себе сыпавшимся сверху мусором. Бахмат выказывал терпение. Вешняк, по натуре не столь терпеливый, волею обстоятельств вынужден был подражать во всём Бахмату. Тот затаился там, этот здесь. Тот молчал, и уж тем более помалкивал этот. Что себе думал тот, трудно сказать, этот — так велико было напряжение — не способен был, кажется, даже и думать.

Глава пятьдесят пятая

Спаси и помилуй!

едька не сошла с ума, как громогласно уверял улицу брат, вовсе нет. Она прикинула, есть ли надежда прорваться через горящий посад к Вешняку, и нашла, что благополучный исход попытки возможен. Потому-то со свойственной ей трезвостью решила не упускать случай — кто знает, будет ли другой.

Однако для того, чтобы исполнить намерение, требовался уже не расчёт и не трезвость, а нечто иное — отчаянность. Как сорвалась Федька бежать, гадать и раскидывать умом уж не приходилось, оставалось гнать напролом, а страх по силе возможности оставить.