Час новолуния

Грязный, только из канавы оборвыш тыкался и тёрся о ферязь, а Федя остановился и ничего не предпринимал — проще было дождаться, чтобы припадок мальчишки сам собой разъяснился.

— Голтяя убили! — выкрикнул оборвыш, отлепившись на мгновение от Фединого живота. — Помнишь Голтяя, я на нём ездил?

— Жалко лошадку, — отметил Федя вполне бессмысленно — первыми, что попались, случайно сорвавшимися с языка словами. Слишком далеко он сейчас витал, чтобы тратить на это недоразумение и смысл, и чувство.

Но и бесноватый мальчишка по обыкновению всех бесноватых мало что слышал и молотил своё:

— Бахмат его убил.

— Что же их не развели по разным стойлам? — озаботился Федя уже чуть серьёзнее. Опять он чувствовал в голове пьяный туман.

— Бахмат, — говорил мальчишка, задыхаясь от поспешности, — такой низенький и злой. Ты его не видел.

— Бахматы, да, степная порода, одни копыта да зубы. Из-за чего же они перегрызлись, резвые лошадки? Меру овса не поделили? Клок сена? Что они там не поделили?

— Нет, поделили! — чуть запнувшись, выпалил мальчишка. — Золото поделили. Они поделили золото. А это из-за меня...

— Тебя не поделили?

Несколько мгновений мальчишка смотрел с таким тупым изумлением, что, казалось, никогда уже не опомнится. Но опомнился:

— Да! Да! Они всё поделили, а тут я...

— И они стали из-за тебя драться?

— Да! Драться, из-за меня!

— А на золото плюнули?

— Так оно ж возле куцеря теперь!

— Под бортным знаменем?

— Да! Под бортным знаменем! Сколько хочешь!

— Сколько хочешь?

— Сколько хочешь! — Опять начал он было дёргаться, созрев для припадка.

Федя остановил его трезвым словом:

— Но из-за золота разногласий не возникало. Делили только тебя?

— Да... Меня... — ответил он в каком-то беспросветном ошеломлении.

— А мёд? Как вы делили мёд?

Мальчишка окончательно задохнулся.

— Под куцерем, дружок, так же как под любым другим бортным знаменем, лежит мёд. Есть такая примета: под куцерем — мёд.

Слабый рассудок мальчишки не мог вместить разветвлённую мысль Феди. Он вытаращился, как всякий недоумок, испытавший собственным лбом твёрдость высшего разума. Федя воспользовался случаем, чтобы высвободится из цепких ручек припадочного.

— Да нет же, — бессвязно забормотал мальчишка, — что такое... Я говорю... Я выследил его до Шафрана...

— Кого?

Всякий разумный вопрос повергал мальчишку в столбняк. Опять он не сразу опомнился.

— Что с тобой? — сказал он вместо ответа, отступая от Феди, как от безумного.

— А я, видишь ли, чокнулся, — злорадно подтвердил Федя.

Оборвыш отступил ещё на шаг, чумазая рожица его выражала такое смятение, что требовались самоотверженные усилия, чтобы не расхохотаться. Но Федя, как истинный сластолюбец, справился с собой, чтобы до конца насладиться потехой.

— А что там ещё под куцерем? — спросил он достаточно осторожно, испытывая мальчишку.

Спокойный и даже сочувственный тон оказал непредвиденное воздействие: вместо того, чтобы прийти в себя, мальчишка окончательно тронулся — и неокрепшим рассудком своим, и руками, и ногами — всем сразу. Замахал, задёргался в трясучке, вытаращил глазёнки, озираясь, и горячо зашептал:

— Целый сундук, вот такой! — Быстро показал нечто необхватное. — Это гора! Горы, горы, понимаешь, горы! Алмазы, жемчуг, узорочье! Драгоценное оружие, венцы! Гора алмазов, гора золота! Бездонный колодец, куда Муравей побросал! Муравей карету и лошадей туда побросал! Сколько он лошадей побросал — все со сбруей, сбруя серебряная. Там знаешь сколько? И карету целиком бросил — в колодец! Там на сто рублей... куда! на тысячу, на тысячу рублей будет! Не одна тысяча будет!

— А вот тут ты соврал! — участливо заметил Федя. — Тысяча рублей — это слишком. Тут и сто рублей не знаешь, как оприходовать, а ты — тысяча!

Мальчишка остался в столбняке, а Федя пошёл. Не побежал, а пошёл, потому что несуразная мысль — а вдруг? — защемила сердце. И хоть понимал Федя гибким своим умом, чего стоит тысяча рублей в золотой монете, которые сложили в бортную колоду трудолюбивые лошадки, — понимал, но оглянулся. Позабыв свои несметные богатства, богом обиженный оборвыш следовал за ним с пришибленным... безумным выражением лица. Это успокоило Федю.

Оборвыш остановился, когда остановился Федя.

Все сходили с ума.

— Маша! Маша! Да помоги же скорее, господи боже мой! У меня не сто рук! — надрывно кричал кто-то за тыном, возле которого стоял мальчишка, буквально раздавленный метким словом Феди.

— Федот, да не тот! — заключил Федя, наставительно поднимая палец. Соблазн красивого словца оказался, в конце концов, сильнее всех иных соображений. Да и некогда было рассусоливать. — Прочисть уши, дурачок! Если уж мозги засорились.

И тогда пошёл, побежал, выбросив из головы недоразумение.

Повсюду горело, сгустился удушливый дым, от которого страхом стучало сердце, и Федя с облегчением убедился, что ждать не придётся, — приметил ещё издали, что из ворот Прохорова двора выворачивает телега, а на ней сестра и щекастая девка Маврица.

Круглолицая, лишилась румянца и сидела кулём, вцепившись в узлы, а Федька, стоя на коленях, дёргала вожжи да погоняла.