Час новолуния

— Не плошай! — предупредил он с непроницаемой строгостью. Не приходилось, однако, сомневаться, что место ей выпало не самое бойкое. — Пойдут, — продолжал Прохор, — молчи, пропусти мимо. Если обратно бежит, кричи. А вообще не подсовывайся. Твоё дело сторожить и кричать.

— А выстрелить можно? — Она показала пистолет.

Он глянул, но вместо того, чтобы похвалить, сказал, возвращая оружие:

— Ну, стрельни.

Оставшись одна, Федька и без чужой подсказки могла сообразить, что не многого она стоит. Привставая зачем-то на цыпочки, вытягивая шею, она заглянула в глухомань переулка, где сгустилась мглистая тишина. Отступила неслышно и сразу за углом, на пустыре, устроилась в сухой яме среди лопухов.

Первое дело, когда сидишь в засаде, не ёрзать. Вот это у Федьки лучше всего получалось, она бывала на редкость терпеливым существом, когда припрёт. К тому же помогал сохранять неподвижность страх.

По пустырю проходили и проезжали люди, а в переулок, который она сторожила, сворачивали редко. Раз слышала она перебранку мужа и жены, муж шёл впереди, не оглядываясь; потом имела случай наблюдать запоздалого питуха на его многотрудном пути домой.

— А ты цену дай! — во всеуслышанье торжествовал расхрабрившийся на безлюдье питух. — А! То-то и оно!.. Прямую цену дай!.. Ишь, продай. А что цена будет?! Шалишь!

Он присел передохнуть спиной к Федьке и начал уже подрёмывать, так и не добившись ни от кого прямой цены. Припадал набок всё больше и больше, пока не клюнул носом, — очнулся.

— Есть у меня вина! — пробормотал он тогда, спохватившись: сначала на карачках, а потом и во весь рост ухитрился закачаться. — Есть у меня вина! — отмахнул он признание. — Есть! Виноват я перед тобой!

Подгоняемый раскаянием, питух устремился в черноту переулка и там, возможно, искал способ успокоить совесть, только Федька этого уж не могла знать.

На земле стала тьма, а над головой звёзды. От безделья Федька нашла Лося и от него Кон-звезду, определила стороны света и опять заскучала. Потом она заметила тень и поняла, что это Прохор, потому что человек знал, где искать.

— Я здесь, — негромко окликнула Федька.

Он присел рядом:

— Если их днём не было, чего они ночью придут? Не придут. Днём хлопцы смотрели, в городне уж ничего не осталось: испорченный ковёр, дерюги... Вряд ли вернутся. Почуяли... Будем всё же сидеть? — спросил Прохор.

Федька привыкла решать и думать, ни на кого не полагаясь и совета не спрашивая. Советы она давала сама, если возникала в том надобность. Насчёт советов она так понимала, что в каждом случае человек, как правило, знает весь набор возможных решений, и штука не в том, чтобы решение найти, а в том, чтобы решиться, — сделать выбор и следовать ему наилучшим образом, удерживаясь от стенаний по поводу неудач. То есть и совет может оказаться кстати, если умеешь слушать и разумно спрашивать, ошибка начинается, когда на советчика перелагают ответственность. Для этого и спрашивают большей частью, наперёд подозревая ответ.

Действительно ли Прохор нуждался в совете?

— Подождём, — сказала Федька.

— По городу пошарить, по причинным места, — предложил Прохор.

— Нет, подождём.

Больше он не спорил, посидел молча и молча поднялся. А советоваться приходил потому, что на Федьке, а не на нём лежала ответственность за ребёнка. Эту ответственность он признавал сейчас более весомой вещью, чем своё разумение.

Федька встала. На западе небо над крышами порозовело. А выше света поднималась, застилая звёзды, чёрная мгла. Пожар. Пожар — причинное место для воровства и разбоя. А разбой — источник пожаров.

Огонь поднимался и цвёл, ненадолго припадая, — он словно играл с людьми, — и опять вздымался могучим и жадным заревом. Росла и тревога. А Прохор ушёл и не возвращался, она не знала, где его искать.

Объявился он неожиданно и спросил сразу, без предисловий:

— Ну что, пошли?

— Пошли, — отвечала она коротко.

Двое из казаков остались возле прежнего логова на тот маловероятный случай, если разбойники всё же сюда наведаются, а четверо, включая и Федьку, двинулись на пожарное зарево.

Ближе к огню в переулках посветлело, расцветились жёлтым крыши, тёмно-зелёным — верхушки деревьев. Доносилось потрескивание огромного костра, слышался гвалт, крики, причитания и вдруг — приглушённый, будто вороватый, тотчас оборванный смешок — угадывалось присутствие сотен поднятых бедой людей.

Вовсю полыхали срубы, занялся высокий, о двух ярусах дом, его никто не тушил — нечего было и думать подступиться к жару; ломали, раскидывали в лоск всё вокруг, окатывали водой дымящиеся брёвна. Дальше, где кончались разрушения и где надеялись ещё отстоять хоромы и клети, на крышах орудовали мокрыми швабрами. И всюду надрывно взывали: воды! Скрипели колодезные журавли, стучали пустые вёдра, пустые бадьи. Пересохло всё: опорожнились вмиг пожарные бочки, люди толкались, мешая друг другу у колодцев, но и там уж черпали грязь. Залита была земля, в грязи валялись узлы с рухлядью — всё залито, а воды нет. И всё смешалось невообразимо: люди, скот, с одурелым кудахтаньем носились потерявшие сон куры.