Час новолуния

— А воевода Константин Бунаков? — тихо спросила Федька.

— Я же сказал: ко мне! — резко, без запинки, которая, несомненно, была бы ему нужна, если бы он и в самом деле читал, ответил Патрикеев.

Отвесив ещё поклон, Федька подалась к двери.

— Ты у кого живёшь? — остановил её опять дьяк.

Она объяснила. Слушая, Патрикеев всё больше хмурился.

— Сегодня же съезжай. Сегодня.

— Куда? — растерялась Федька.

— Куда хочешь. К сильному человеку. Чтобы дворня большая и цепные собаки... Мне хорошие писцы нужны. Второго такого где найду? — дьяк улыбнулся; вопреки грубоватому по наружности предостережению улыбнулся он хоть и не весело, но дружелюбно. — По улицам затемно не шастай.

Ещё раз откланялась Федька, но слово благодарности сказать не успела — рывком отворилась дверь, нагнувшись под низкую притолоку, вошёл воевода князь Василий. Федька отвесила поклон.

— Жарко, Иван Борисович! — пусто глянув на подьячего, просипел воевода и похлопал по горлу, словно вызывая из нутра севший голос.

— Что с тобой, князь Василий Осипович? — поднялся Патрикеев.

Воевода откашлялся, прижмуриваясь.

— Вот, пришлось бочку почать, с ледника сняли, из снега. — Князь Василий опустился на лавку, раскинув полы лёгкого, без подкладки кафтана, из-под которого выглядывал шёлковый зипун.

Федька мешкала, не зная, уходить или ждать разрешения — её не замечали.

— Что из проруби — чистый лёд! — воевода разинул рот, обнажил влажную пасть в обрамлении растительности и с хриплым, надсадным стоном выдохнул: — А-а!

— Как можно! По такой жаре ледяное пиво! — ужаснулся Патрикеев.

Уловив наконец знак, Федька с облегчением вышла.

Поразмыслить без помех ей, однако, не дали: в скором времени велено было спускаться в башню. Думая о своём, Федька собрала принадлежности, через караульню прошла в задние сени и здесь ощутила запах гари, который заставил её опомниться. Она остановилась, пытаясь сообразить, куда и зачем её послали.

Сквозь деревянные решётки с улицы проникали голоса, доносился ленивый смешок, оборванный конец фразы. Федька выглянула на волю: перед входом в подсенье, скинув кафтаны и колпаки, устроился служилый люд. Иные, подложив что под голову, хоть бы и собственный локоть, распластались в неверной, потной дремоте, другие сидели, припёршись спиной к стене; саблю кто на коленях держал, кто у ног пристроил. Один стрелец, позёвывая, стоял, другой слонялся на пятачке между телами товарищей, стеной и солнцепёком. Всё это скопление людей, включая и сонных и бодрствующих, затиснулось в полосу тени подле съезжей избы, далее обширное пространство под солнцем оставалось пустыней, где искрился белым полумесяц брошенного наземь бердыша.

Похоже, служилый народ маялся здесь душой и телом не первый час. С ночи что ли, как доставили Подреза? Предположение, однако, невероятное...

Родька-колдун — вот что! Вот из-за чего собрались они здесь в таком многолюдстве.

Ни Родьку, ни палача, ни тюремных сторожей, что находились в башне, Федькино появление не взволновало. Федька молча пробралась на место, приладила на колене дощечку для письма. Откуда взялась доска, как очутилась в руках, это скользнуло мимо сознания, только дощечка была та самая, прежняя, которой Федька пользовалась и в прошлый раз. Всё было как прежде: были клещи — рукояти их торчали из-под углей, был лысый палач, отвернувшийся от всех к горну. Был колдун в том именно положении, в каком запомнился он много дней назад: на полу без рубахи, обхватив колена. Если бы не цепь, грубые кованые кольца на щиколотках, которых Федька раньше не видела, можно было бы думать, что колдун с прошлого раза не шевельнулся.

Самым своим присутствием в камере помертвелый Родька оглушал и звуки, и чувства; в противность этому спорая работа судей даже в их отсутствие напоминала о себе множеством необязательных пустяков: на столе, оставленном вполне по-домашнему, в обжитом беспорядке, лежали всякие мелкие вещи. Были тут очки Патрикеева в золотой оправе, стёкла, обращённые вверх, к пропадающей у потолка верёвке, зияли перламутровой пустотой, как лишившиеся зрачков глаза; стояли стаканы на липком, в разводах высохшей жидкости подносе; чернильные пятна окружали плоский сосудик, из узкого горла которого торчало несоразмерно большое и неожиданно белое перо; небрежно заметённая россыпь песка осталась там, где опрокинулась под ретивой рукой песочница. Обтянутый кожей ящичек — готовальня. Несколько чистых листов бумаги и тонкий свиток, развёрнутый край которого придерживал перочинный нож. Отправляясь на обед, судьи не усомнились оставить на столе расспросные речи, раскрытые на том месте, которое пометил вдавленной чертой ноготь воеводы.