Час двуликого

Вадуев кипел. Весь разговор он прохлопал глазами. Быков ведет себя так, будто нет в кабинете председателя ревкома, он сует свой нос во все щели, и это не в первый раз. Не хватало только, чтобы он отпугнул эту неслыханную удачу в лице Митцинского. Вадуев влюблялся в него пылко и неотвратимо: свой! Одна кровь, один язык у них. Как говорит этим языком, а? Если так говорит, тогда как работает?!

— Хватит! — повторил он. — Товарищ Митцинский, героически рискуя собой, предложил нам сотрудничать. И я не позволю оскорблять его всякими сомнениями! — Усы Вадуева грозно топорщились.

«Индюк... ах, какой индюк, испортит все!» — похолодел Митцинский. Приподнялся в кресле, положил ладонь на руку Вадуева:

— Не надо. В этом профессия Быкова: проверять всех сомнениями. — Посмотрел на Быкова, мимолетной усмешкой приглашая того в сообщники. — И он совершенно прав, мало ли врагов сейчас вползают в наши ряды.

«Вот оно, первая зацепка, — дрогнул Быков, — отчего он ко мне прислоняется? На кой черт я ему нужен? Если он тот, за кого себя выдает, ему сейчас чисто по-человечески нужен Вадуев, защитник ему нужен... я ведь его по мордасам, а он все-таки ко мне... показательно, с напором прислоняется. Зачем?! Ай-яй-яй, нелогично, Осман Алиевич».

— Единственное, что я позволю себе, Евграф Степанович, — прервал затянувшееся молчание Митцинский, — не трогайте пока меджлис. Это мой совет. Тем самым вы сохраните меня и все перспективы, связанные со мной в совработе. И мы сможем довести до конца одобренное совестью и историей дело. А старички эти... они ведь смертны... перемрут в постелях тихохонько: от старости, тоски, маразма. Уже недолго ждать.

И еще раз словно пронзило навылет Быкова:

«Вот как? Зачем же эдак о стариках? Это же прямо вопль получился, в самое ухо мне крикнули: я ваш! Я — советский!

Он исходит из того, что мы, советские, беспощадны к врагам, словом и делом истребляем без жалости. Без жалости — да! Но и без глумления. Это я, Быков, мог позволить себе так сказать о меджлисе, я, но не он. Он плоть от плоти этих стариков. Культ старшего у них силен, тисками держит. Он никогда бы не сказал так о стариках при Вадуеве без особой нужды. Вадуева, беднягу, корежит от показательности такой. Значит, есть особая нужда: показательно сплюнуть и растереть. Это для меня. А зачем?»

Быков перевел взгляд на Рутову, оторопел: в ее глазах плескался ужас. Они умоляли Быкова — уйдем. Быков поднялся, протянул руку Вадуеву, затем Митцинскому:

— Нам пора. Рад был познакомиться, Осман Алиевич. Я за ваше включение в облревком. В нашем полку прибыло. Если был излишне назойлив с вопросами — прошу извинить, работа такая.

Жестко посмотрел на Рутову. Она поднялась из кресла. Бледная до синевы, подала руку Митцинскому, сказала, справляясь с непослушными губами:

— Это вы виноваты, Осман Алиевич. Растревожили, всколыхнули старое... мне давно никто не целовал руки. Видно, старое не отболело. Удачи вам. Вы сильный и смелый человек.

«Умница ты моя», — восхитился Быков. Митцинский склонился к руке Софьи. Поцеловал. Поднял глаза. Они влажно, растроганно мерцали.

Быков с Рутовой были уже у самого порога, когда Митцинский сказал:

— Евграф Степанович, я упустил из виду весьма существенное. От моих мюридов стало известно, что в станице Притеречной появился некий полковник Федякин, фигура, по слухам, весьма озлобленная. Уверен, что в самое ближайшее время он возглавит остатки белоказачьих банд в низовьях Терека. Не мне давать советы, но...

— Благодарю. Учту, — дернул щекой, насупился Быков.

«Митцинские не любят, когда отказываются от их предложений», — припомнил Федякину Митцинский. Продолжил:

— И второе. Революция дала начало эмигрантскому безумию. К сожалению, им был охвачен и мой родной брат Омар, эмигрировал в Турцию. Мне не хотелось бы недоразумений между нами, когда вам сообщат об этом чужие уста. Связи между нами нет, да и... ни к чему она, разошлись наши пути бесповоротно.

Быков выслушал молча, зябко пожал плечами, кивнул, вышел.

В автомобиле он захлопнул дверцу, нетерпеливо, сердито спросил Рутову:

— Ну что? Что такое? Что случилось?

— Это он... кажется, он! — У Рутовой подергивались губы.

— Кто «он»?

— Они были у меня в цирке. Вам рассказывал Аврамов...

— Докладывал, голубушка, привыкайте, докла-адывал. Так он или «кажется, он»? Вы уверены?

— Меня все время мучил его голос, знакомая интонация... они ведь были в масках, нервничали.

— Вы его узнали?

— Скорее не его — голос. И эта фраза: «...одобренное совестью и историей дело». Я едва сдержала себя — взорвалось в памяти. И потом... он знает меня, знает по-другому, не как любитель цирка, я чувствую это... тут что-то другое.

— Так, — сказал Быков. Подумал: «Ай да Быков, ай, молодец, уловил. Тут не шапочное знакомство из циркового ряда, тут личные флюиды трепещут, дело тончайшее. Стоп. Если он в грабеже замешан, в убийстве карлика, тогда все меняется: мотивы прихода к нам, идеи, суть его. И нам сегодня урок давал большой актер... я бы сказал — оч-чень большой! Это — если замешан в ограблении Курмахера. А если она обозналась?»

Повернулся к Рутовой: