Чародей

Нюэла одна из всех знакомых мне девушек обладала чувством юмора. Разумеется, я встречал множество девушек, которые все время смеялись, часто – когда смеяться было особенно не над чем; за этим девичьим смехом всегда можно было разглядеть унылые лица матерей – мрачные пророчества того, какими их дочери станут со временем. Элейн Уоллертон неплохо владела искусством иронии; но когда смеялась Нюэла, это был тихий, самодовлеющий, искрящийся восторг перед бесконечной комедией жизни. Она смеялась нечасто, но мне казалось, что ее смех может зазвучать в любую минуту, и ее взгляд на мир – и на меня, конечно, – был приправлен очаровательной, скромной насмешкой. С ней можно было говорить серьезно о серьезных вещах, но всегда с ощущением, что смех вот-вот восторжествует. Я был очарован так, как никогда и не мечтал, и до сих пор вспоминаю об этом с нежностью. Нюэла была и остается любовью всей моей жизни. Я уверен, фрейдисты нашли бы что сказать неприятного о человеке, который влюбляется в двадцать четыре года и навсегда, – эта любовь меняется в зависимости от времени и обстоятельств, но проходит с ним через всю жизнь. Однако на свете много такого, чего фрейдисты не знают и что известно лишь тем, кто «воскормлен медом и млеком рая напоен»[39].

«Фауст» издавна притягивает литературоведов. Сколько бы Гёте ни протестовал, объясняя, что эта пьеса не философская, что автор ничего не «хотел сказать», что он – поэт и, подобно Шекспиру, не скован свинцовыми кандалами идеологии и пытался выразить лишь то, что нашептано его музой, литературоведы никак не могут оставить «Фауста» в покое. Казалось, все ученые Торонто, умеющие читать по-немецки, околачивались на наших репетициях и шепотом спорили в глубине зала – по временам эти диспуты так отвлекали актеров, что режиссер угрожал выгнать ученых вон. В университетах искусство всегда под угрозой – там слишком много народу, от молодежи до стариков, любят дискуссии больше, чем искусство, и трясутся над текстом: для них это питательный пеммикан[40], и они обожают его жевать.

* * *

– Мервин, старина! – кричит режиссер, сидящий за столом в зрительном зале. – Можно побыстрее? Ты очень тянешь.

– Я пытаюсь передать мысль.

– Мысль сама о себе позаботится. Поддай жару.

– Как пожелаешь, старина. – И Мервин начинает обиженно тараторить.

* * *

– Это, конечно, чрезвычайно далеко от Гёте. Столько всего выброшено! Ты заметил?

– О да. Я досконально знаю текст. Но чего и ждать от этих театральных деятелей.

– Конечно, почтенный Geheimrat[41] сам был театральным деятелем. Двадцать лет управлял придворным театром в Веймаре. Ты знал?

– Разумеется, знаю! За кого ты меня принимаешь? Я впитал «Фауста» с материнским молоком, извини за неделикатность. Но Гёте никогда не ставил собственные пьесы. Ему приходилось ставить всякий мусор, чтобы забавлять придворных. Наконец он подал в отставку, не желая работать над пьесой «Le Chien de Montargis, ou la Foret de Bondy»[42].

– Прошу прощения?

– «Пес Монтаржи», автор Пиксерекур. Не слыхал? Пёсья пьеса. В главной роли – дрессированная собака, разоблачающая негодяя. Гёте этого не потерпел. Он не любил собак.

– А, понятно. Конечно, это не моя эпоха.

– Мне не нравится, что перевод очень плохой. И в самом деле порезан как черт знает что.

– Ш-ш-ш! Здесь дамы!

* * *

– Эта крошка Коннор, ты знаешь… Здесь что-то не так. Как ты думаешь, может, она спит с Форсайтом?

– Девушка? Ты с дуба рухнул.

– Я бы предпочел Дульче Моул. Она зря пропадает в роли Лизхен.

– Ее муж, старый Декорум, с тобой согласен.

– Почему ты его так назвал?

– Потому что на сцене он как деревяшка, чисто для декорации. Впрочем, его можно использовать в Голсуорси – там много таких ролей. Но еще из-за Дульче. Ну ты понял – Дульче и Декорум. Дошло?

– Боюсь, что нет.

– Ну как же! Ты что, не помнишь: «Dulce et decorum est pro patria mori»?

– Это что такое?

– Это Гораций. Я думал, все знают. «Сладостно и достойно умереть за родину».

– А Моулы тут при чем?

– Госссподи! Дульче и Декорум. Потому что ее зовут Дульче и она весьма сладостна, а он – декоративен. Ну, дошло наконец?

– Так себе шуточка, если хочешь знать.

– Уже не хочу.

* * *

– Фы, конешно, согласны с тем, што я скашу: они пытаются исобрасить Walpurgisnacht[43], но при этом полностью фыкидыфают Proktophantasmist[44], а это душа фсей пьесы. Пуфф! Мертфа! Софершенно мертфа! Это упущение префращайт фсю сцену – фозмошно, фсю пьесу – ф Travestie![45] Я не пойту смотреть. Фо фсяком случае, на премьеру точно не пойту.

– Но им бы все равно не удалось найти подходящего актера и изобразить Проктофантасмиста на сцене надлежащим образом… как следует… с полным пониманием…

– Если пы они попросили меня, я пы сам попытался, хоть моя феликая скромность… э… как это? dazwischenkommen…[46] Какое слофо я искайт?

– Вмешательство? Вмешалась? В общем, помешала бы присущая вам скромность. И еще вам пришлось бы сбрить бороду.