Чародей

Пьеса Джозефины Престон Пибоди давно сошла с театральных подмостков, но в свое время получила важную премию и ставилась повсюду. Четырехактная, написанная белым стихом с непоколебимой бостонской серьезностью (мисс Пибоди была выпускницей Рэдклиффа); главной темой служил чрезвычайно интересный конфликт между добром и злом. Крысолов – разумеется, гаммельнский, из легенды – украл детей у скупых горожан, которые отказались ему платить за спасение города от крыс. Однако после длительных душевных метаний, изложенных белым стихом, Крысолов возвращал детей. В пьесе было много персонажей, в том числе неизбежный хромой мальчик, которого, конечно, играла девочка, ибо сочетание телесной немощи с непорочной женственностью в те времена разило наповал; каждый вечер в зрительном зале слезы лились ручьем, и начиналось это почти сразу после появления на сцене Элси Йадд с крохотным жалким костыликом.

Я был еще слишком молод, чтобы умиляться детям, и считал Элси маленькой кривлякой – за сценой она строила из себя невесть что и даже с презрением взирала на нас, бедных смиренных актеров массовки. Нет, мои взоры были устремлены на мисс Уоллертон, которая играла Барбару, прелестную дочь бургомистра. По сюжету она становилась женой Михаэля-шпагоглотателя, одного из шутов – спутников Крысолова. В сцене, когда мисс Уоллертон танцевала словно зачарованная под звуки дудочки, я решил, что в жизни не видел зрелища изысканнее.

Звезду труппы – актера, исполнявшего роль великодушного Крысолова, – звали Мервин Рентул. Он был высок ростом, статен и способен поднять Элси Йадд на вытянутых руках и просунуть в окно второго этажа, явно не особо напрягаясь. Мистер Рентул обладал актерской внешностью (ибо в те годы считалось, что артист должен быть красавцем или хотя бы выглядеть изысканно) и голосом густым и выразительным, о чем сам знал, может быть, слишком хорошо. Я считал его прекрасным актером, но теперь понимаю, что он был наследником Ирвинга и при передаче по наследству вся красота и дьявольский шарм великого трагика потерялись, остались лишь ужимки – сопение, сверкающие глаза и прикушенная губа. За те семь представлений пьесы, в которых я участвовал, я начал сомневаться в таланте мистера Рентула.

Во время великой кульминации третьего акта, когда Крысолов, стоя на коленях перед придорожным распятием, переживает душевную борьбу и наконец побеждается благодатью Христовой, я притаился и смотрел из-за кулис, хотя это строго-настрого запрещалось. Зал был полон, и Мервин Рентул играл со страшной силой. Я почувствовал, что у меня за спиной кто-то стоит, и опасливо обернулся, думая, что это помощник режиссера пришел меня прогнать. Но это оказался Дарси Дуайер. Ему досталась небольшая роль бургомистра, в которой, как уверяли друг друга его поклонники из числа членов «Гильдии», его талант пропадал зря. Но к сожалению, ему не хватало роста, чтобы подсадить Элси Йадд в окошко второго этажа (важный элемент сюжета в четвертом акте), и вот он прозябал в незначительной роли, которую мог сыграть практически кто угодно. Ну, конечно, не кто угодно, но любой из многочисленных актеров постарше в составе труппы. Когда накал борьбы в душе Мервина Рентула достиг апогея, Дарси поймал мой взгляд, и в тот момент, когда Рентул, рыдая, впускал в душу Божественную благодать, Дарси мне подмигнул.

Подмигнул изысканно – никаких гримас, искажающих пол-лица. Он лишь слегка опустил верхнее веко левого глаза, но чрезвычайно выразительно передал благородное презрение. Это подмигивание гласило ясно, как прямая речь, что Рентул играет скверно. В тот миг я обрел просветление, стал рабом Дуайера и оставался таковым несколько лет.

6