Чародей

Не то чтобы они о нем ничего не знали. Те, кто учился в университете до Первой мировой, помнили, что среди них нашелся один приверженец Фрейда и что они его невзлюбили. Он был не слишком общителен и порой резок. Он не скрывал, что считает Торонто захолустьем, а его претензии на культуру – смешными. Он кисло шутил, обыгрывая слово «провинциальный», фигурирующее в нашей правительственной системе и в полной мере относящееся к месту его собственной работы – государственной больнице для душевнобольных. По его словам, многое, что говорилось и делалось в этом учреждении, было поистине провинциальным. Но тем дело не ограничивалось: он проживал в Торонто с сестрой и какой-то другой женщиной – а кем же она ему приходилась? Подозрение уступило место уверенности, и приличные семьи начали опускать перед ним решетку замковых ворот.

Я быстро узнал об этом, навел справки и стал совершать частые путешествия на Брансвик-авеню, которая тогда располагалась на самой окраине города; я стоял и благоговейно созерцал дом, в котором доктор Эрнест Джонс[29], со временем проявивший себя как один из самых верных сподвижников Фрейда, написал свое классическое исследование «Гамлета» и великолепную монографию о кошмарных снах. Даже если он содержит любовницу – что с того? Я бы и сам завел себе любовницу, будь у меня возможность ее найти. Но девушки, которые попадались мне в университете, были не из таких – а может, я просто имел преувеличенное представление о собственной неотразимости.

Я серьезно заболел психоанализом, читал о нем все, что мог достать, и несколько лет находился во власти его чар. Мне пришлось побывать на фронте Второй мировой, чтобы поумерить свой фанатизм и найти направление, в котором я двигался с тех пор. Но все годы своего бакалавриата и потом медицинской школы я был фанатиком фрейдизма, хоть и молчаливым.

Со временем сведущие люди перестали ненавидеть или обожать Фрейда и прониклись равнодушием или покровительственным отношением к нему. Но вероятно, самый большой след Фрейд оставил в мире несведущих людей. Теперь все, кому не лень, болтают о «комплексах», приписывают неудачи взрослых детским переживаниям, ищут в снах зашифрованные послания и владеют словарем заболтанных терминов, ведущих происхождение от Фрейда, Юнга, Адлера, Кляйн и бог знает кого еще, и в этом смысле – в довольно узком смысле – великая цель Фрейда достигнута. Ибо я считаю, что еще на заре XX века Фрейд протрубил побудку, желая, чтобы человечество осознало происходящее в темных глубинах души и отныне стало жить по-другому. А человечество, уже в который раз за свою историю, частично расслышало призывы пророка, частично поняло, что он говорит, исказило и опошлило ту часть его учения, до которой удалось дотянуться. Но кое-чего Фрейд достиг. Он пробил несколько дыр в стене человеческой глупости и непонимания.

А в том, что касается меня? Я думаю, мой извод ранней религии фрейдизма – первой религии, адептом которой я стал, – нужно зафиксировать в истории болезни, если я хочу хоть когда-нибудь, пускай даже в нынешнем преклонном возрасте, как-то осмыслить историю своей личной и профессиональной жизни.

Единственное усвоенное у Фрейда, чего я никогда не растерял и что даже укрепил с годами, – привычка внимательно наблюдать и прислушиваться в отношениях с остальным миром. Научиться видеть то, что у тебя прямо под носом, – это задача, и притом нелегкая. Она требует определенной неподвижности духа, которая вовсе не то же самое, что безликость, и совершенно необязательно сопровождается унылым затворничеством.

В студенческие годы я вел оживленную светскую жизнь, основанную на пристрастии к двум вещам, на первый взгляд несовместимым, но только на первый взгляд: религии и театру.

Как недоделанный фанатик психоанализа, я, конечно, был Фомой неверующим и скептиком в том, что касалось религии. Родители мои не ходили в церковь, хотя в повседневной жизни руководствовались христианскими доктринами и христианской системой ценностей. Но невозможно было жить в Торонто в мои студенческие годы и при этом существовать независимо от религии. Мне казалось, что кампус университета кишит капелланами, христианскими союзами и студентами, упорно трудящимися на ниве спасения душ. Это отражало дух самого города. Церкви здесь изобиловали, и покупателю на, так сказать, религиозном рынке открывался широчайший выбор. Пламенные баптисты, самодовольные методисты, твердокаменные шотландцы-пресвитериане, англикане с их высокомерным взглядом на низшие классы, орды уличных проповедников и мессий, вещающих в переулках, – в общем, на любой вкус; прибавьте многочисленных сторонников сухого закона, противников курения и борцов с проституцией – они были связаны с церковью, не будучи ее частью. Вся эта пестрая компания, по-видимому, властвовала над умами горожан. Недалекий, не осознающий себя город процветал под отсыревшим одеялом узкой мещанской морали и воспринимал свое процветание как знак, что Господь к нему благоволит.