Чародей

– Мальчик, ты будешь учиться в лучшей медицинской школе мира. Если тебе скажут, что это не так, не верь. Макгилл – пфе! Кто у них остался после того, как они потеряли Ослера? Джонс Хопкинс? А? Громкое имя, но с университетом Торонто он даже рядом не стоял. А в Европе? Германия скатилась на самое дно после войны. Франция после Пастера ничего не достигла. А на Старой Родине? А? Кто сейчас есть в Эдинбурге? Ты хоть кого-нибудь можешь назвать? Нет, мальчик, ты будешь учиться в лучшей медицинской школе мира. Я-то знаю, потому что сам там учился и это сделало из меня человека… А теперь слушай. Я вижу в тебе своего наследника, понимаешь? В этом смысле ты мое дитя ближе всякого родного сына. Ты мое дитя в науке, и я хочу тебе кое-что подарить.

И доктор Огг с пьяным торжеством извлек из-под кучи мусора у себя на столе потрепанный экземпляр «Принципов и практики медицины» Уильяма Ослера; подзаголовок книги гласил: «Предназначена для изучающих и практикующих медицину». У доктора было третье издание, и я уже знал, что оно существенно устарело и что сам сэр Уильям Ослер его сильно переработал. Но я принял книгу с подобающей скромностью, как надеющийся когда-либо достичь научных высот, свойственных доктору Оггу.

– Мальчик, пусть эта книга станет твоей Библией, как когда-то стала моей. Читай ее, читай, читай, пусть она запечатлеется огненными буквами у тебя в душе. Ослер – величайший. И никогда не забывай, что он был канадцем, а? Мы дали миру столько, что он и не подозревает.

– Инсулин? – предположил я. Я не то чтобы следил за новейшими достижениями медицины, но про инсулин и про то, как Бантинг и Бест открыли его в сарае на кампусе университета Торонто, знали все. – Нобелевская премия. Тысячи людей обязаны им своей жизнью, сами того не зная.

– Ну… да… инсулин, конечно. Из университета Торонто. Моей альма матер. Лучшей медицинской школы в мире.

– А кто там теперь главные светила? – спросил я. – Кого мне искать?

– А… э… ну, всех не перечислишь. Тех, кто там был при мне, уже нет. Все, я бы сказал. Самые сливки. Но не забывай Ослера. Он – fons et irrigo[27]. Боже, только начал вспоминать – и латынь прямо нахлынула.

Очень благородно было со стороны доктора стараться поставить меня на верные рельсы, хотя он сам понятия не имел, где они пролегали. Подаренный Ослер был пыльным и пожелтелым; с ним явно обходились без особого уважения. Но сердце у доктора было доброе (так часто говорят о людях, если не могут сказать ничего хорошего об их мозгах). Я сохранил подаренного Ослера, переплел его заново и поставил вместе с книгами по истории медицины. Он до сих пор у меня. Какое огромное количество болезней, неизвестных великому врачу, мы знаем сегодня! И какие интересные болезни он обсуждает – такие, с которыми я ни разу не сталкивался в своей практике, с удивительными названиями: свинцовый неврит, стул в виде рисового отвара, писчий спазм. Во времена Ослера желтый хром, весьма ядовитую субстанцию, использовали булочники для придания выпечке красивого цвета. А к врачам порой приходили пациенты с жалобами на «железнодорожные мозги». Я говорю вовсе не в насмешку: сегодня люди тоже страдают новомодными, преходящими болезнями, и множество таких бывает у меня на приеме.

Мне и в голову не пришло бы, навестив доктора, оставить без внимания миссис Дымок. Доктор заметно постарел, но миссис Дымок совершенно не изменилась. Как и в прежние времена, я вошел к ней в хижину, где теперь воняло еще сильнее, если это вообще возможно, и молча сел на пол, выжидая, пока миссис Дымок сможет со мной поговорить. Она скоблила шкуру.

– Ты Эдду видал? – спросила она через некоторое время.

Да, я видел Эдду: он встретил свою неизбежную судьбу намного скорее, чем я предполагал, и уже стал развалиной; но что было причиной, алкоголь или девицы, я не знал и не имел ни малейшего желания выяснять. Завидев меня, он прохрипел издалека презрительное приветствие, но мне были несвойственны идеи Чарли o христианской любви к ближнему, и я сделал вид, что не слышу.

– Он теперь городской пьяница, – сказала миссис Дымок.

Поскольку лед был сломан, я поведал миссис Дымок о том, что собираюсь делать дальше.

– А помнишь, как ты первый раз сказал мне, что хочешь быть доктором? – спросила она.

Еще бы я не помнил. Она меня тогда осмеяла.

– Вы думаете, я иду по правильному пути? – спросил я.

– Теперь у тебя больше ума. Тогда ты был просто мальчишка.

– Но вы думаете, я правильно делаю?

– Какая тебе разница, что я думаю?

– Миссис Дымок, да ладно вам! Не надо со мной так. Как же мне не интересоваться вашим мнением? Думаете, я забыл, как у меня была скарлатина и вы меня вылечили?

Она ничего не ответила, и ее молчание подтолкнуло меня заговорить так, как я не собирался с ней говорить, – отчасти напоминая манеру доктора Огга:

– Вы были в палатке, которая тряслась! Это было волшебство! Вы не можете для меня колдовать, а потом отгораживаться от меня и говорить, что мне все равно, что вы думаете!

– Не волшебство. Волшебство – херня.

– Ну а как это назвать? В ту ночь в палатке – что вы делали?