Чародей

– Она преданный друг, но ошибается, – сказал Макуэри. – Дражайшая Эмили – достойное жалости существо: художник, у которого есть талант, но в недостаточном количестве. Мир полон такими. Кое-кто из них умелым притворством и ловкой болтовней завоевывает немалую популярность; они умеют говорить, но творцы из них так себе. А Эмили просто уменьшенная копия – как вы думаете, кого?

– Меня спрашивать без толку, – сказал я.

– О, это очень просто, – продолжал Дуайер. – Каждая ее статуэтка – слабое эхо Барбары Хепуорт. Она не подражательница. В ней нет ничего дешевого, она не стремится крикнуть: «Я тоже так умею!» В ней тот же дух, но уменьшенный настолько, что перестает быть убедительным. В своем роде он хорош, но этот род довольно мелок. «Школа такого-то». Так что Пэнси совершенно напрасно винит Канаду. Это просто печальный факт.

– Ты думаешь, она знакома с работами Барбары Хепуорт? – спросил я.

– В мире искусства никогда нельзя сказать, кто кого знает или знал, что оригинально, а что подражание. Это часть трагедии второразрядного артиста. Про него думают, что он копирует, а он на самом деле просто мыслит так же, как другой, великий художник, но не столь эффективно.

Дуайер разбирался в искусстве, и я был готов ему поверить.

– Это обычная история и у моих пациентов. Дар, недостаточно большой, чтобы оставить след, но слишком значительный, чтобы о нем просто забыть. И его обладатель не может смириться с тем, что вынужден рисовать лишь в свободное от работы время или писать стихи лишь для горстки друзей. Это может быть композитор, положивший на изящную музыку цикл стихов Эмили Дикинсон и не способный найти певца для исполнения. Особый вид адской муки.

– Джон, мне твои картины отнюдь не кажутся ужасными, – сказал Макуэри, который пил виски на ходу, меряя шагами гостиную. – Дюрер, косящий под Христа, – прекррррасно. Милая Нелли О’Морфи, настолько аппетитная, что так бы и съел. Как раз то, что хочется видеть над камином, благослови Господь ее розовую жопку. Я вижу, у тебя еще одна картина прибавилась. Что это?

– Поль Дельво, «Спящая Венера». Сейчас она в галерее Тейт. Мне стоило больших трудов найти приличную репродукцию. Это превосходное изображение внутреннего мира.

– Твоего. В моем население далеко не такое приятное.

– Ну-ка, – сказал Дуайер и тоже подошел к картине. – Хм, да. Еще одна вариация на тему «Смерть и дева». Джон, почему тебя так цепляет эта тема?

– О, но это Смерть и Дева в очень особенных обстоятельствах, – поправил его Макуэри. – Посмотри, роскошные античные храмы в лунном свете, а за ними высятся горы Эллады. На переднем плане на позолоченном ложе лежит одна очень крррасивая женщина, голая, и спит. По тому факту, что у нее подмышки не выбриты, можно понять, что она не шлюшка; она благородная дама. Может быть, она – та же самая дама, что в красном платье стоит лицом к лицу со скелетом в левой части картины; она созерцает его с великолепной невозмутимостью, а скелет – весьма достойный экземпляр; надо думать, это Смерть мужского пола, хотя я не пойму, почему Смерть обязательно мужского пола. А кто эти расстроенные девушки, голосящие на среднем плане? И смотри, еще одна входит в пространство картины справа снизу, и руки у нее воздеты – я бы сказал, в знак протеста. Прекррррасная картина, Джон. O ее смысле можно гадать часами.

– Если ты из тех тупиц, которые ищут в картинах смысл, – сказал Дуайер. – Хью, картины со смыслом давно устарели.

– Значит, и я устарел, – ответил Макуэри. – Я не могу устоять перед картиной, рассказывающей историю, если история хороша. А эта рассказывает нечто прекррррасное, трудноуловимое и безумное. Что-то из мира снов. Спящая Венера, значит? Интересно, как она может спать, когда вокруг такой тарарам? Все эти визжащие девицы?

– Спроси кое-кого из моих пациентов. Они слышат крики во сне.

– Но ты мудро повесил картину здесь, где они ее не увидят. А Дамы ее видели?

– Я их сюда, наверх, не приглашаю. Пусть выносят свое суровое суждение только о тех картинах, что у меня в приемной. Как бы я ни обожал Дам, я вполне обойдусь без их непрестанной, непрошеной критики.

– А я никогда не критикую чужие картины, – сказал Дуайер. – Это вольность, а вольностей себе позволять не следует даже с хорошими друзьями.

По этой реплике я понял, что он пьян и пора заканчивать вечер.

Дуайер продолжал меня изумлять время от времени, хотя я был уже не желторотый студент, а взрослый человек с немалым жизненным опытом. Дуайер чрезвычайно много знал о том, как устроен мир; по-видимому, его устройство не бывает простым, хотя оно всегда логично.