Чакра Кентавра

Оставалось совершенно необъяснимым, почему этот мерцающий трубообразный склеп был назван берестяным. Если только не допустить… А ведь это скорее всего. Просто это другой колодец.

Не берестяной. Золотой.

Теперь она могла сколько угодно кричать, звать на помощь — все было бесполезно. Даже если бы она разорвала свои путы, пи перенестись отсюда хотя бы на один шаг, пи послать прощальное слово она уже не могла. Золото, которое спасло их в подземельях Джаспера, теперь надежно укрыло ее в мерцающей могиле. Круговерть воды, занесшая ее совсем не в то место, которое ей предназначалось, сделало свое дело, а пожар, горький запах которого уже затруднял дыхание, не позволил ее тюремщикам исправить эту ошибку.

Теперь она была отрезана от всего мира — мира этой окаянной Тихри, в котором круглой сиротой оставался ее крошечный Юхани. Она не сумела найти его, и теперь, даже если ему посчастливится выжить, он будет обречен на пожизненное скитание по пыльной дороге, ведущей к солнцу чужой земли, пригретый в варварском караване или еще хуже — в зверинце здешнего убогого князька.

Мысль эта была так нестерпима, что слезы отчаяния покатились по ее щекам, падая на руки, где уже высохли капли подземной реки…

Что‑то шевельнулось у нее под плащом. Она вскрикнула — естественный для женщины ужас перед обитателями подземелий, которые на всех планетах имеют почти одинаковый вид. Она, оплакивая разлуку с сыном, не думала о себе, равнодушно готовая задохнуться в дыму или стать погребенной под развалинами этой башни. Но стать жертвой крыс, спасающихся от пожара…

Задержав дыхание, она тихонько опустила глаза — на ее коленях, уютно угнездившись в складках плаща, старательно вылизывал себе шерстку маленький, как белочка, зверек. Она твердо знала, что никогда в жизни не встречалась с такими большеглазыми пушистыми созданиями; но в то же самое время это существо откуда‑то ей было знакомо. В переливчатом мерцании светляков она всматривалась в теплую палевую шкурку, кольчатый роскошный хвост, трепещущие вибриссы с бусинками на концах…

И вдруг вспомнила. Этот зверек был точной копией той игрушки, которую она подарила несчастному ребенку, убитому стражником. Только этот, живой, был раза в два крупнее, и, что странно, шерсть его была совершенно сухой — значит, он выбрался не из Воды. Изумление ее было настолько велико, что она невольно прошептала:

— Откуда?..

Он встрепенулся и уставился на нее изумленными темно–синими глазами. Потом крошечная пасть раскрылась, и послышались цокающие и шипящие звуки, и, к не меньшему удивлению, мона Сэниа прекрасно поняла, что он сказал:

— Ты воскресила меня, потому что меня коснулась слеза жалости. Я — один из Неоплаканных зверей.

— Не… кем не оплаканных?

— Никем. Разве ты не знаешь, что после того, как люди истребили множество звериных семей, не оставив о них ни памяти, ни сожаления, последний волшебник Ет–Хриер–ет отправился на поиски еще уцелевших обитателей когда‑то дремучих лесов нашей земли. И если он находил последнего из своей породы, он относил его в свою пещеру — последнюю пещеру па склоне еще не срытой последней горы. А когда он почувствовал, что оставляет этот мир, то он взял с собой дыхание каждого из нас, завещав, что воскресить нас могут только слезы, пролитые не о себе. Но в нашем мире разучились плакать… Ет–Хриер–ет говорил, что ледяной разум несовместим с горячими слезами.

— Как же тебя зовут?

— Шоёо. Я — последний из породы скользящих шоео.

— Бедный Шоёо! Здесь тоже запахло смертью.

— Да, — печально отозвался Шоёо. — И волшебников тут пет.

Наступило молчание, нарушаемое лишь рокотом воды да жужжанием все прибывающих светляков. Зверек дышал бесшумно.

— Скажи, малыш, — прошептала она с едва затеплившейся надеждой, — острые ли у тебя зубы?

— Я грызу орехи, — облизнувшись при сладком воспоминании, отвечал Шоёо.

— Тогда мы еще можем подумать о спасении. Видишь эту веревку? Перегрызи ее!

Шоёо, не перебирая лапками, на брюшке скользнул вверх и вцепился зубами в тонкий золотистый шнур. Рванул — с ходу не получилось. Мелко дрожа, принялся вгрызаться в неподдающееся вервие. У принцессы мелькнула в голове леденящая мысль, что оно укреплено каким‑нибудь заклятием.

— Шоёо, постарайся, другой возможности у нас нет…

Он переменил позу, вцепившись задними лапками в тугой жгут и помогая себе коготками передних. Что‑то тоненько зазвенело, точно порвалась струна, и дышать стало немного легче.

— Получается?

— Да, только медленно, — тяжело дыша, отвечал Шоёо. — И вот еще: если я догрызу все до конца, у меня сотрутся зубы и я умру от голода.

— Не бойся, малыш, мы что‑нибудь придумаем! Только перегрызи веревку, а там…

Лопнула еще одна невидимая струнка.

— Больно… — прошептал зверек.

— Шоёо, я прошу не о себе — если меня не будет в живых, скорее всего, погибнет и мой маленький сын. Я буду последней в своем роду, Шоёо…

Зверек выгнулся дугой, теперь он дышал не бесшумно, а с остервенением — так рвут на клочки смертельного врага. Трудно было представить, что прелестный невесомый в своей пушистости зверек способен на такую ярость.