Чай со слониками

Так и стоит дом, полуразвалившийся, полусгнивший, в стену ткнешь – можно гостиную увидеть, в спальне стекла нет, окна фанерой забиты. Но на лето в прихожую и в баню постояльцев пускаем. Хотя почему-то мать всегда переживает, долго им в лица смотрит, и если постояльцы Елене Соломоновне не нравятся, то мы их в дедов дом не пускаем. Б-г мой, какой это раньше был шикарный дом!

А серьги-то эти каббалистические Елена Соломоновна носила. Они ей от Софьи Яковлевны достались. Так они шли ей, болтались в разные стороны при ходьбе, хотя она их и надевала всего два раза: на свадьбу с нашим папой и на похороны его, когда он дня не дожил до отъезда в Израиль в 1976 году. Так обрадовался, что выпустили – сердце схватило и кирдык.

Так что я даже и не знаю, где серьги моя дочь Лера подсмотрела, но вот подходит к бабке и говорит:

– Лена (она бабушку просто Лена называла), отдай серьги.

Бабушка заулыбалась и весело так отвечает:

– Когда умру, тогда и наденешь.

– А когда ты умрешь?

Ну, тут я взял дочь Леру и по губам, по губам, а Елена Соломоновна кричит:

– Не бей ребенка, – и сняла каббалистические серьги, и больше я их никогда не видел.

Теперь боюсь, что случится с ней, будем, как с Соломоном Абрамовичем, искать и не найдем.

Двадцать лет назад

Двадцать лет назад она также звала в свой «рейндж ровер», и я почему-то не поехал, был пьян, грустен и груб и не поехал. Лиана твердила о миссии поэта, о его высоком предназначении, что поэт не может вести простую обыденную жизнь и не должен работать в офисе, и что вот она готова взвалить на свои хрупкие плечи заботу о быте, о семье, о деньгах, лишь бы я писал, но я ничего ей не ответил, почему – даже и не знаю, сидел грустно за грязным столом с пустыми бутылками и недоеденным хавчиком и тупил, как горделивая непорочная институтка.

Красавица Лиана и сама писала стихи, но, понимая всю их никчемность, никогда не читала их вслух и, наверное, от этого любила всех этих поэтических проходимцев, всю эту говнострадательную братию, а поэт-то не может быть хорошим человеком и поэтому, несмотря на всю ее финансовую состоятельность, все ее бросали, все ее покидали, забывали о ней, обо всем хорошем, что она сделала.

А, нет, я вспомнил. Все не так было. Я зачем-то после сказал, что никакой миссии нет и не будет, искусство никого ничему не учит и даже ничего не сохраняет, и она, вспыхнув, закрыла передо мной дверь машины, больно задев дверцей носок ботинка, я пошатнулся и чуть не упал в грязь, а она резво надавила на газ и умчалась от метро «Университет» в сторону проспекта Вернадского. Потом я ее видел на литературных вечерах, но она лишь кивала мне издали и никогда не подходила близко.

И вот:

– Павлик, – вскричала Лиана, – ты еще пишешь стихи?

– Ли, – бросил я панибратски, – я уже тринадцать лет не пишу, служу в банке.

– Ах, я тоже сижу в офисе. Проклятый, проклятый офис, я тоже перестала писать стихи. Никогда не ходи в офис!

– Да нет, – улыбнулся я, – чтобы хорошо писать, надо ходить в офис, надо знать своего читателя в лицо.

Но Лиана в этот момент, как в тот раз вспыхнула и убежала.

А в это время сквозь бетонную арку в центр зала входил молодой статный тридцатилетний поэт в окружении сладких восемнадцатилетних соперниц.

Ширма

Папа родился в блокаду, не в самую жуть, а уже ближе к концу, но есть было нечего, и его выкармливали овсом, который тут же во дворе сажали и сторожили все лето. Папе часто говорят, что он пропитан Левитаном и Седьмой симфонией Шостаковича, но это не так, потому что он набит под завязку овсом.

После войны все жили у бабушки Софы, рядом с площадью Льва Толстого, десять человек в десятиметровой комнате в коммуналке. Три человека спали на столе, три человека под столом, бабушка и две сестры на кровати, Сема на сундуке, а дедушка в шкафу у швейной машинки. Он ею на жизнь зарабатывал. Посередине комнаты стояла огромная железная ширма, литая, очень тяжелая, громоздкая и неповоротливая, отделявшая женщин от мужчин.

Ее потом, когда переезжали, с трудом тащило на себе все взрослое население нашей семьи, буквально сто пятьдесят метров из коммуналки в двухкомнатную квартиру. Папа вообще не понимал, зачем в двухкомнатной квартире железная гендерная ширма, если есть две отдельные комнаты, но дедушка Яков сказал: «Тащите», – и все, скрипя, тащили ширму, отворачивали лица в сторону и молча сплевывали сквозь зубы на землю. Ширму с трудом подняли на пятый этаж и только с третьей попытки внесли в прихожую, где прислонили к стене. При этом от стены отлетел кусок штукатурки, и бабушка Софа закричала, чтобы ширму отправили на чердак.

А потом папа лежал среди одуванчиков на лужайке рядом с площадью Льва Толстого, напротив бывшего Дома культуры кооперации, курил в кулак, думал, что никто не увидит, но бабушка Софа заметила и открутила ему ухо. Там потом памятник Попову поставили за то, что он изобрел радио.

Кофе