Был ли Пушкин Дон Жуаном?

Пушкин находился еще в состоянии любовного опьянения, и его неудавшаяся попытка соблазнения лишь усиливала его чувство, которое сопровождалось по обыкновению сильной ревностью, которую, как вы, наверно, догадались, поэт испытывал к своему товарищу по волокитству – Алексею Вульфу, рижскому студенту. Ревность эта имела веское основание. Вульф уже начал ухаживать за своею двоюродной сестрой и успел обаять ее, может даже более чем Пушкин – своей молодостью, приятной наружностью и несколько более холодным ухаживанием. Еще больше пугали поэта те новые знакомства, которые ожидали Анну Петровну в Риге.

Как женщина истерического характера, Анна Петровна была во власти поиска свежих чувств и сексуального удовлетворения. Такие женщины, как отмечает А. Лоуэн, бессознательно ищут обстоятельств, которые их возбуждали бы и увеличивали бы их внутреннюю заряженность. Именно так можно объяснить их кокетство, флирт. Подавленное желание мешает напрямую подойти к мужчине. Явно сексуальные жесты и мимика, включая легкое покачивание бедрами и игру глазами, служат для провоцирования мужчины на решительные действия. Дальнейшие взаимоотношения развиваются по типичной схеме, ведущей к подчинению и покорности женщины, поскольку именно к этому она и стремилась бессознательно с самого начала. Выказываемое ею иногда сопротивление подавляется силой.

«Под внешней покорностью, – анализирует поведение истерической женщины А. Лоуэн, – скрывается агрессивность, ведущая к сексуальной разрядке. Ухаживания мужчины должны залечить рану, нанесенную детскому нарциссизму девочки отцовским отказом принять ее сексуальное стремление к нему. Точно так же, как мужчина-невротик полагает свои действия завоеванием, женщина с истерическим характером считает такими же и свое поведение, и его результаты. Покорность в сексуальных отношениях восстанавливает эдипову ситуацию, но в благоприятном для женщины варианте».

Анне Петровне, как и Пушкину, была свойственна двойственность осознания сексуальности. Либо романтическая любовь, либо сексуальная покорность. (У мужчины – сексуальная агрессия.) Их невроз и состоял в антагонизме двух проявлений одного и того же эротического импульса. Этими же причинами объясняются те многочисленные любовные связи, которые сопровождали Анну Керн всю ее долгую и интересную жизнь. Ничего нет удивительного, что она благосклонно восприняла ухаживания Алексея Вульфа.

Через четыре дня, 25 июля, Пушкин пишет уже самой Анне Петровне: «Я имел слабость попросить позволения писать к вам и вы – легкомыслие или кокетство позволить это. Переписка ни к чему не ведет, я это знаю; но я не имею силы противостоять желанию получить хоть слово, написанное вашей хорошенькой ручкой. Ваш приезд оставил во мне впечатление более сильное и более мучительное, нежели то, которое произвела некогда наша встреча у Олениных. Самое лучшее, что я могу сделать в глуши моей печальной деревни, это постараться не думать более о вас. Вы должны были бы сами желать для меня этого, если б в душе вашей была хоть капля жалости ко мне, – но ветреность всегда жестока, и вы, женщины, кружа головы кому ни попало, всегда бываете рады узнать, что чья-то душа страдает в честь и во славу вам. Прощайте, божественная, я бешусь, и я у ваших ног. Тысячу нежностей Ермолаю Федоровичу и поклон г-ну Вульфу. Вновь берусь за перо, ибо умираю от скуки и могу заниматься только вами. – Я надеюсь, что вы прочитаете это письмо тайком. – Спрячете ли вы его у себя на груди? Пришлете ли мне длинный ответ? Напишите мне все, что придет вам в голову, заклинаю вас. Если вы боитесь моей нескромности, если вы не хотите компрометировать себя, измените почерк, подпишитесь вымышленным именем, мое сердце сумеет вас узнать. Если ваши слова будут так же ласковы, как ваши взгляды, я, увы, постараюсь им поверить, или обмануть самого себя, что все равно. – Знаете ли вы, что, перечитывая эти строки, я стыжусь их сентиментального тона: что скажет Анна Николаевна? Ах, вы, чудотворка или чудотворица! Знаете что? – пишите мне!»

Оставшись наедине со своими любовными проблемами, Пушкин, однако, не впал в ревнивое отчаяние. Удивительно сочетание тона его писем к Анне Керн, таких блистательных, полных любви, страсти, остроумия, с той массой обыденных дел, которые он успел закончить в своем затворничестве. «Я в совершенном одиночестве, – пишет Пушкин в конце июня Н. Н. Раевскому, – единственная соседка, которую я посещал, уехала в Ригу, и у меня буквально нет другого общества, кроме моей старой няни и моей трагедии («Борис Годунов»); последняя продвигается вперед, и я доволен ею… Я пишу и думаю… Я чувствую, что духовные силы мои достигли полного развития и что я могу творить».