Был ли Пушкин Дон Жуаном?

В этом известном всем стихотворении поэт выразил и историю своих встреч с А. П. Керн, начиная с далекого вечера у Олениных, и романтическое настроение, возникшее после вечерней прогулки, и чувственное влечение к очаровательной и кокетливой женщине. Банальное ухаживание с целью затащить в постель не отличавшуюся добродетелью молодую женщину переросло за этот месяц в бурную страсть. Он уже испытывал подобное в Одессе. Правда, пыл его несколько поутих в деревенской глуши, но желание полового контакта породило, по словам Анненкова, «мгновенный порыв». Этот порыв был настолько силен и ярок, переливаясь всеми оттенками чувств, что часть энергии «либидо», бьющей через край, воплотился в прекрасных, нежных, хотя чуть сумбурных поэтических строках. Пушкин весь пылал страстью, и его пламя все настойчивей возбуждало чувственность Анны Петровны. Взаимное сексуальное влечение двух истерических характеров вот-вот могло закончиться полным и всепоглощающим контактом.

Но тут вмешалась Прасковья Александровна Осипова и настояла на немедленном отъезде всего семейства, вместе с Анной Петровной, в Ригу. Анненков говорит, что Прасковья Александровна увезла «красивейшую из своих племянниц» «во избежание катастрофы». Ревнивая вспышка Прасковьи Александровны, которая воспользовалась случаем, чтобы устранить молодую и обольстительную соперницу, приоткрыла настоящие отношения между ней и Пушкиным. За предыдущие месяцы нежные чувства, питаемые стареющей женщиной к молодому, сильному в сексуальном отношении поэту, никак не проявлялись. И вот резкая вспышка ревности, которая имела веские основания. Пушкин настолько сильно увлекся Анной Петровной Керн, что, видимо, прекратил всякие интимные контакты с Прасковьей Александровной. Романтическая прогулка, о которой рассказывает Анна Петровна, состоялась 18 июля, а 19 числа Осипова-старшая уехала вместе с племянницей и старшей дочерью. Алексей Вульф должен был вскоре последовать за нею.

Пушкин остался в одиночестве, которое начинало уже сильно тяготить его. Однообразная сексуальная жизнь с крепостной красавицей давила на его психику. Необходимое ему разнообразие чувств и полового удовлетворения исчезло вместе с уехавшими обитательницами Тригорского. Остались только сильные эротические воспоминания, будоражившие его воображение. От них поэту трудно избавиться. Мысли постоянно возвращаются к Анне Керн. С кем бы он ни переписывался, обязательно упоминает о своем несбывшемся адюльтере.

Переписываясь с Прасковьей Александровной, он не может не упомянуть свое новое увлечение: «Хотите знать, что такое m-me Керн? У нее гибкий ум; она все понимает, она легко огорчается и так же легко утешается; она застенчива в манерах, смела в поступках, но чрезвычайно привлекательна». Видимо, ему очень хотелось поговорить с кем-либо о предмете своей страсти. Но с Прасковьей Александровной можно было касаться этой темы лишь весьма осторожно. Поэтому Пушкин выбрал себе более спокойную слушательницу – влюбленную в него Анну Николаевну Вульф. Письмо, написанное ей, по-настоящему предназначалось для А. Керн, которой, и Пушкин это знал, ее чувствительная кузина непременно покажет его послание.

«Все Тригорское поет: не мила ей прелесть ночи, и у меня от этого сжимается сердце; вчера Алексей и я говорили 4 часа подряд. Никогда у нас еще не было такой долгой беседы. Угадайте, что нас вдруг так соединило? скука? сходство наших чувств? Не знаю, право. Каждую ночь я прогуливаюсь у себя по саду; я повторяю себе: она была здесь; камень, о который она споткнулась, лежит у меня на столе возле увядшего гелиотропа. Я пишу много стихов – все это, если угодно, очень похоже на любовь, но, клянусь вам, что никакой любви нет. Если б я был влюблен, то в воскресенье со мною сделались бы судороги от бешенства и ревности, а я был только слегка уколот. И однако мысль, что я для нее ничто, что, пробудив и заняв ее воображение, я только потешил ее любопытство, что воспоминание обо мне ни на минуту не сделает ее более рассеянной среди ее триумфов, ни более мрачной в дни печали; что ее прекрасные глаза остановятся на каком-нибудь рижском фате с тем же выражением, мучительным и сладострастным – нет, эта мысль для меня нестерпима; скажите ей, что я от этого умру; нет, не говорите ей этого: она будет смеяться над этим, восхитительное создание! Но скажите ей, что если в ее сердце нет ко мне тайной нежности, меланхолического, таинственного влечения, то я ее презираю, слышите ли? Да, я ее презираю, несмотря на все удивление, которое должно у нее вызвать это чувство, столь для нее новое… Проклятое посещение, проклятый отъезд».