Был ли Пушкин Дон Жуаном?

«Бешенство скуки пожирает мое глупое существование, – жалуется Пушкин княгине Вяземской в октябре 1824 года. – Все, что напоминает мне о море, вызывает у меня грусть, шум фонтана буквально доставляет мне страдание; я думаю, что ясное небо заставило бы меня заплакать от бешенства, но слава богу: небо у нас сивое, а луна – точная репа. Что до моих соседей, то мне пришлось только постараться оттолкнуть их от себя с самого начала; они мне не докучают; я пользуюсь у них репутацией Онегина, и вот – я пророк в своем отечестве. Я вижу часто только добрую старую соседку (П. А. Осипову. – А. Л.), слушаю ее патриархальные разговоры; ее дочери, довольно непривлекательные во всех отношениях, играют мне Россини, которого я выписал. Лучшего положения для окончания моего поэтического романа нельзя и желать, но скука – холодная муза, и поэма не подвигается». В декабре он пишет своей любимой сестре Ольге: «Твои троегорские приятельницы – несносные дуры, кроме матери. Я у них редко. Сижу дома да жду зимы».

В черновой рукописи «Онегина» поэт вдоволь насмеялся над провинциалками:

Но ты – губерния Псковская,
Теплица юных дней моих,
Что может быть, страна глухая,
Несносней барышень твоих?
Ни тонкой вежливости знати,
Ни ветрености милых шлюх.
Я, уважая русский дух,
Простил бы им их сплетни, чванство,
Фамильных шуток остроту,
Пороки зуб, нечистоту,
И непристойность, и жеманство,
Но как простить им модный бред
И неуклюжий этикет?

Дни поэта проходили однообразно. Он, как Онегин, встав поутру, погружался в холодную ванну и брал книгу или перо; потом садился на коня и скакал несколько верст, слезая, уставший ложился в постель и брал снова книги и перо; в минуты грусти перекатывал шары на бильярде или призывал старую няню рассказывать ему про старину, про Ганнибалов, потомков арапа Петра Великого. В ситуации вынужденного бездействия Пушкина посещали грустные думы и воспоминания о прошлых любовных встречах – о прелестных дочерях генерала Раевского, об аристократичных и страстных иностранках Одессы – Собаньской, Ризнич и Воронцовой, наполнявших сердце поэта любовью и ревностью. Здесь, в Михайловском, поэт узнал о смерти Амалии Ризнич, затем получил сообщение, что у графини Воронцовой будет ребенок. Целая вереница вновь нахлынувших образов заполнила его сознание. Михайловское уединение дало возможность Пушкину осмыслить свою прежнюю жизнь, что-то принять, что-то отбросить, но прежнего отношения к действительности у него уже не было. Особенно по отношению к женщинам.

«Платоническая» влюбленность и создание некоего идеала добродетельной девы, бурная и ревнивая страсть, истощающая телесные и душевные силы – все это поэт хочет забыть, как бы упрятать в глубь подсознания, и начать новую жизнь. Что-то перевернулось у него в душе. Сексуальная агрессивность снизилась, пыл охладел, пора юношеских влюбленностей и страданий закончилась. Рассудок поэта взял вверх над сердцем. Истерия Пушкина вошла в спокойное русло. До поры до времени, но пока он сам признается в произошедших изменениях, да еще поэтически: