Быль и небыль

Поскакал генерал. Собрал всех купцов, показывает записку.

Они молчат. Царско слово, брат! Что отвечать станешь?

Генерал говорит:

— Ну, не хотите за деньги, задарма увезу. Какой ваш приговор?

Купцы говорят:

— Что, робята, чем без денег, так лучше за деньги…

И согласились взять с генерала пятьсот рублей.

Посадил меня генерал в карету, а мне в карете не сидится. Я туда выскочил, где кучера, фалеторы, запятники — тут мне и место.

Хорошо мне, любопытно, везут меня на шестерке.

Привозят в столицу, да и прямо к царю. Ох, тут-то испугался я, трухнул малость. А потом смотрю — ничего! Сам царь встречать меня выскочил. Встретил и в палаты повел — кормить с дорожки. Мне кушанья принесли, и царь со мной сел, угостились по-хорошенькому. Тут бы поспать, поваляться, да нельзя — служба не велит. На караул заступать пора.

Так оно как раз подошло, что царице в ту самую ночь родить надо было. Вот меня накормили, напоили и ведут к тем покоям, где ей рожать назначено. У самых дверей мое место — будочка така сделана, — а по стенкам солдат настановили — солдат подле солдата, ружье подле ружья. Только брякоток идет, как солдатики-то с руки на руку их перекидывают.

Вот настала глухая полночь. И вдруг будто кислым нас облило, стоят все, как неживые, онемели, задремали, головы повесили.

И слышу я — звякнуло кольцо у парадного крыльца. Отворилась дверь, и подымается по лестнице предревняя старуха. Идет мимо солдат, подошла к двери, коленками уперлась и выломила дверь.

Выломила и ушла к царице в покои, а солдаты и с места не ворохнулись — стоят, будто каменные. Я затаился в будочке.

«Ну, — думаю, — что будет?»

Вот по малом времени выходит старуха назад и в руках младенца держит.

Только донесла до меня, выскочил я из будки, младенца у ней из рук выхватил и положил к себе в будочку, а старуху цоп за ноги и потащил по лестнице. Бегом бегу, а старуха только головой по ступенькам пошшелкивает.

Приволок я ее на парадное крыльцо, да и выкинул на пришпект, а сам скорей к младенцу. Взял его на лапки и покачиваю, и покачиваю. «Спи дитя мое, усни…»

Время-то идет. Вот прошла глухая полночь, и проснулись все царицыны бабы — няньки, мамки, кухарки…

Проснулись и заревели: нет младенца. Украли! Никто укараулить не мог.

— Надо, — говорят, — царя будить!

Разбудили царя. Он первым делом хватил саблю и бежит голову рубить. А кому рубить? Кобелю!

Прибежал, а я младенца-то из будки выставил и покачиваю его на лапках. Спит младенец, сладкие сны видит.

Царь и саблю уронил. Выхватил у меня наследника, подает нянькам-кухаркам и не знает, кого ране целовать: младенца али кобеля? Обрадел, значит.

Ну, а на крестинах мне — первое место. Пьют, едят, угощают меня.

Вдруг царь говорит:

— А что, господа генералы, что, думны министры, чем нам этого кобеля наградить, как вы рассудите?

Один говорит: «Чином наградить — в начальство произвести».

А другой: «А кто ж под ним служить будет?»

Один скажет: «Ну, так денег ему дать».

А другой: «А где ж он будет эти деньги носить да как расходовать?»

Ничего придумать не могут. Вот царь подождал, подождал и говорит:

— Ну, я сам знаю. Слушайте да делайте.

Сейчас и готово — у всех ушки на макушке. Слушают.

А царь приказывает:

— Вот что, господа, этого кобеля мне позолотить, да так, чтобы ни одна шерстина на нем не ворохнулась, и по всему городу бумагу развесить: если кому встретится царский золоченый кобель, всякий перед ним шапку сымай — господа, или купцы, или простонародье — без разбору.

Взяли меня в работу — так разделали, что как жар горю, самому смотреть больно. Вот пошли царские дети гулять — и я с ними. По пришпекту бегу, а все шапки так и схватывают, как меня завидят. Эх, любо мне!

Много ли, мало ли бегал я да собой любовался, а только пало мне вдруг на ум сходить на деревню, своей молодухе показаться.

«Что, — думаю, — не полюбит ли она меня теперь, золотого-то?»

Вымахнул из городу, да и побег.

Прибегаю я домой, — домишки-то у нас низеньки, — не столица, чай, — лапки на окошко выкинул и смотрю, что хозяйка моя делает. А хозяюшка печку растопила, тесто замесила, блины печет. И на постели дружок ейный спит. Обидно мне стало. С обиды ушами шевелю, головой мотаю, а стень-то моя, значит, и заходила по избе.

Приметила ее хозяйка, обернулась к окошечку да и говорит:

— Э, друг, да это ты! Ну, заходи в избу, заходи!

Я через подоконник-то и перемахнул. Вьюсь вокруг нее, в глаза гляжу: ослобони, мол! А она гладит меня да приговаривает:

— Как тебя выхолили! Как тебя вызолотили! Хорош-то, хорош, да на человека похож! Ну, был ты кобелем, стань воробьем!

И вдруг сделался я воробышком. Замахал крылушками, вылетел на улицу. Небо-то высокое, земля-то широкая, а сам я малый, малого меньше. Да тут еще налетели на меня другие воробьи, давай меня бить-клевать, только перье летит.

Еле-еле урвался я от них и вперед полетел.

Вижу — гумно новое, а в том гумне овса целый ворох нагребен. Ворота полы, и кругом, как есть, никого не видать. Один только воробьишко по гумну ходит, вроде меня. Подлетывает да поклевывает. Ну, я к нему присоединился — вдвоем похаживаем, поклевываем.