Бульвар

— Вы, конечно, мастер, Александр Анатольевич. Разве с вами поспоришь? Я что мог то предло- жил, как говорится: чем богаты... Простите, пожа­луйста, — еще с большей насмешкой сказал Анд­рон. — Буду ждать ваших не пустых предложений. Тем более как артист высшей категории, мастер сце­ны, заслуженный артист, вы обязаны это делать. А сейчас десять минут перерыв.

До конца репетиции оставался еще час, и я пощед в гримерку. Зашел в «офис». Ветров с Салевичем расставляли шахматы. Коньков сидел перед зеркалом с ролью в руках. Амур со шкафчика, который сам сделал и прикрепил к своему трюмо, доставал рюмки ставил на свой гримерный столик. Ветров сказал:

— Правильно, нефиг с ними церемониться. Приходят гении и начинают тре­бовать, сами не зная чего.

— Правильно, правильно, — подхватил Амур, на­резая кровяную колбасу, — по-настоящему выдал. Пусть немного подумают и пошевелятся. А то мы для них — что хочу, то и ворочу.

Коньков тоже не молчал.

— Ты же дома подумай! Идешь на репетицию — так принеси какие-нибудь свои заготовки, воз­можные варианты решения сцен. А то все на ходу: давайте попробуем так, давайте эдак, или вообще — как-нибудь вверх головой. Как говорится, «от фона­ря».

— Молодец, молодец! Пусть поймут, что актеры что-то значат. Дергают нас, как марионеток, за ни­точки, а нам только квакать остается.

— Я вообще не понимаю, что он от меня хочет? — Коньков даже дернулся. — Подходит как-то и гово­рит: сыграй так, чтоб мне смешно было. И это там, где Блуд приносит известие про смерть князя! Потом, где действительно смешно должно быть, гово­рит, сыграй так, чтобы я заплакал. Странный он ка­кой-то.

— Есть у них такая слабость, — опять имея в виду режиссеров, говорил Ветров, глядя на шахматную доску и двигая вперед коня.

— Это не слабость. Это или тупость, или выпен­дреж, — давал волю чувствам Коньков, — нам вы­ходить на сцену и смотреть в глаза зрителю, а он может и не выйти даже на премьеру спектакля. Не получилось — подумаешь, невидаль какая! В первый раз, что ли? Чего стыдиться? Вот пусть актеры отдуваются. Все вопросы к ним. Они все стерпят.

Честно говоря, никакого утешения и тем более сочувствия я ни от кого не ждал. Опускаться до этого было бы в высшей степени не разумно. Двадцатилетний опыт работы в театре научил меня отвечать за свои промахи, ничего не перекладывая на чужие плечи. Здесь лучше всего подходит зэковское: не верь, не бойся, не проси. Из своего болота, в которое попал, сам и должен выбираться, в одиночестве. Руки никто не подаст — еще глубже подтолкнут, если будешь за чужие цепляться. Не кричи зря, не зови раненой птицей, попав в силок. Только по-волчьи: попав в капкан— перегрызай свою лапу, как бы больно не было, если хочешь быть. Сам перегрызай, своими клыками, своей слюной зализывай рану, чтоб не сдохнуть от потери крови. Нет и не будет помощи там, где вспыхивает молния успеха. Жестокая истина и правда в том, что если даже от самых грязных обстоятельств будет зависеть актерская удача — пусть даже мгновенное сияние той молнии — актер примет и полюбит эти обстоятельства. Ничего нет святого на пути к успеху — все гной, который может дать энергию, силу, чтобы пробиться сквозь пласты зависти, интриг. Главное — найти тот маленький уголек в роли, который можно раздуть до яркого пламени. Все остальное ерунда, в лучшем случае — игра в дружбу (пока не нужно будет делиться тем самым успехом), игра в скромного человека (с мыслями хама и жлоба), внима­тельного коллегу (которому на чужую боль и удачу к наплевать).

Помню, как-то на художественном совете я высказался против одного главного режиссера, который довел театр до уровня самодеятельности дома культуры. В репертуаре оставался только один вечерний спектакль для взрослых. Остальное — сказки для детей. Опустились, можно сказать, до последнего круга. И высказался жестко, круто, без всяких извинений: «Вы разложили театр, разленили его, разучили серьезно работать. Играем только зайчиков и луковичек и еще задние ноги коня. Зритель перестал относиться к театру, как к настоящему, живому. И зазвать его к нам стало большой проблемой. Вам нужно подать заявление и уйти с должности главного режиссера. Срочно подать, пока потолок не рухнул нам на головы и не раздушил всех окончательно, как жаб, и т.д.».

После моей речи настала гробовая тишина, и никто из моих коллег (а там были и Ветров, и Коньков, и Угорчик) не поддержал меня, только стыдливо опус­тили головы.

А все сказанное было чистой правдой. Горькой, болючей правдой. И не однажды за кулисами в гри­мерке ее говорили те же самые Коньков, Ветров, Угорчик. И знаю, что от сердца говорили, о самом наболевшем, о самом мучительном. Но там была другая диспозиция. Другая линия защиты, другая атака. Словно в бункере — никакая артиллерия не достанет. И если даже кто-то донесет в дирекцию, мол, недовольны, критикуют, ругают (а эта сфера в театре имеет богатую почву и дает пышное цветение), то можно сказать, что все это слухи, клевета, интриги, зависть бездарей.