Булгаков и Лаппа

— А вот вопросик на засыпку: «Ваш взгляд на современную эпоху?» Как тебе, а? Глубоко копнули! Да за мой взгляд — прямо к стенке!

— Ну тут проще пареной репы. Запомни и всегда отвечай без запинки. Пиши: «Эпоха великой перестройки!» И дата — 1 окт. 1921. — Юра спрятал заполненный листок в портфель и щелкнул замком. — Считай, ты завтео!

Довольная Тася разливала деятелям искусств чай.

Так «микробиолог» Булгаков поступил на службу в подотдел искусств. Вначале заведующим театральной секцией, а потом и литературной. Во Владикавказе художественная жизнь била ключом. Военно-Грузинская дорога оставалась самым прямым выходом к морю. А за морем далекий берег турецкий с выходом в Европу. Эмиграция манила многих, но без средств, без имени, без знания языка уезжать было рискованно. Все знали это и пытались хоть как-то приспособиться к новым условиям.

В подотделе искусств мелькал калейдоскоп творческих лиц, перемещавшихся из города в город в поисках пропитания.

Приехал Мандельштам.

«Вошел в пасмурный день и голову держал высоко, как принц. Убил лаконичностью:

— Из Крыма. Скверно. Рукописи у вас покупают?

— Но денег не пла… — начал было я и не успел окончить, как он уехал. Неизвестно куда…

Вчера ехал Рюрик Ивнев. Из Тифлиса в Москву.

— В Москве лучше.

…Другой поэт. Из Москвы в Тифлис:

— В Тифлисе лучше.

…Беллетрист Пильняк. В Ростов, с мучным поездом, в женской кофточке.

— В Ростове лучше?

— Нет, я отдохнуть!!

Оригинал — золотые очки».

Булгаков пишет в местную газету «Красный Кавказ» фельетоны, энергично разворачивает работу театральной секции: выступает перед спектаклями, организовывает тематические концерты и диспуты.

«Я читал вступительную статью о чеховском юморе. Но оттого ли, что я не обедаю вот уже третий день, или еще почему-нибудь, у меня в голове было как-то мрачно. В театре — яблоку негде упасть. Временами я терялся. Видел сотни расплывшихся лиц, громоздившихся до купола. И хоть бы кто-нибудь улыбнулся. Аплодисменты впрочем, дружный. Сконфуженно сообразил: это за то, что кончил. С облегчением убрался за кулисы. Две тысячи заработал, пусть теперь отдуваются другие. Проходя в курилку, слышал, как красноармеец тосковал:

— Чтоб их разорвало с их юмором! На Кавказ заехали, и тут голову морочат!..

…Кончено. Все кончено!.. Идет жуткая осень. Хлещет косой дождь. Ума не приложу, что ж мы будем есть? Что есть-то мы будем?

…Бежать! Бежать!»

8

Лейтмотив «бежать» звучит чуть ли не во всех текстах, описывающих этот период. Невыносимо тяжко оказалось «вживаться в роль» служителя искусств у новой власти, совершенно, на взгляд нормального «бывшего интеллигента», маразматической. Но Булгаков продолжает бороться, ищет возможность заработать. Осенью 1920 года была написана первая одноактная пьеса «Самооборона». 21 октября состоялась премьера. Зал гремел аплодисментами, но спектакль продержался в репертуаре недолго — пьеса была забракована начальством как «салонная».

Вторая пьеса, вышедшая из-под пера «микробиолога» Булгакова, называлась «Братья Турбины» и повествовала о судьбе двоих братьев — эфиромана и революционера — в напряженной ситуации 1905 года. Замысел «Белой гвардии» уже вынашивался Булгаковым, шел поиск подходов к нему.

Этой же зимой Булгаков пишет еще три пьесы: «Глиняные женихи» (тоже «салонную» комедию, не удовлетворившую начальство), «Парижские коммунары» и «Сыновья муллы».

Увы, все эти попытки заработка нельзя было назвать творческой работой. Но зритель принимал пьесы на ура. Писателя мучили противоречивые чувства, которыми он не хотел делиться с Тасей. Чувство стыда за несовершенство наскоро состряпанных пьес спорило с разгоревшимися под звук аплодисментов амбициями.

В письме к двоюродному брату, сверстнику Косте, Михаил жаловался:

«Ты спрашиваешь, как я поживаю. Хорошенькое слово. Именно поживаю, а не живу… Весной я заболел возвратным тифом. Чуть не издох, потом летом опять хворал. Жизнь моя — мое страдание. Ах, Костя, как бы я хотел, чтобы ты был здесь, когда “Турбины” шли первый раз. Ты не можешь себе представить, какая печаль была у меня в душе, что пьеса идет в дыре захолустной, что я запоздал на 4 года с тем, что я должен был давно начать делать, — писать.

В театре вопили: автора! И хлопали, хлопали… Когда меня вызвали после второго акта, я выходил со смутным чувством… и думал: “А ведь это моя мечта исполнилась… но как уродливо: вместо московской сцены — сцена провинциальная. Вместо драмы об Алеше Турбине, которую я лелеял, наспех сделанная, незрелая вещь”».

А сестре Наде в Москву Булгаков отправляет свои лучшие пьесы и рассказы в надежде, что какое-то издательство или театр ими заинтересуются. Чувство неудовлетворенности написанным смешивается с сожалением по поводу непризнанности: «Ночью иногда перечитываю свои раньше написанные рассказы (в газетах! в газетах!) и думаю: где же сборник? где имя? где утраченные годы?

Пишу роман — единственная за все время продуманная вещь. Но печаль опять: ведь это индивидуальное творчество, а сейчас идет совсем другое».