Булатный перстень

– Михайлов! Ты твердо решил? Не брать меня? – спросил он.

– Сам-то ты что хочешь? Я коли решаю – то, как в азбуке, «рцы слово твердо». А ты?

– Вот те крест! – Ероха перекрестился. – Ну, что еще?!.

– И как ты собрался держаться? – с любопытством поинтересовался Михайлов. – Ей-богу, я даже вообразить не могу…

– Я способ придумал, – право, сам придумал! – быстро заговорил Ероха. – Пока в подвале с этим голубчиком сидел. Всякий раз, как мысль в голову придет, я ей, дуре, сперва говорю: нет. А ежели полчаса ей долдонишь «нет», а она, подлая, не унимается, тогда я спрашиваю себя: кто ж ты такой, ежели дня без водки не можешь? Продержись всего лишь этот день, чтобы самому себе показать, что ты не тряпка. И до ночи как-то выходит…

– А назавтра с утра, лба не перекрестив, за чарку?

– Да завтра уж другой день, и я сам с собой опять договариваюсь!

– И так – каждое утро?

– Да!

– Мудрено. Как же с тобой быть?

– Разве я плохо послужил?

– Хорошо послужил. И сенатор Ржевский за тебя слово замолвил. Сказал: обещал-де мичману Ерофееву, что позаботится о нем. И просил меня присмотреть тебе место.

– Неужто не присмотришь?!

– Хм… Но ведь коли ты вдругорядь уйдешь в запой на полгода… тогда что? Ведь получается, что я вроде бы Ржевскому за тебя поручился. Сказал, что ты на оном месте будешь служить трезво и честно. А ты валяешься, натянувшись в зюзю. Тогда-то что?

– Нет, – сказал Ероха, – Нет! Навсегда! Коли я опять надену офицерский мундир!..

– Так мундир-то белый, на нем всякое пятнышко видно.

– Возьмешь меня с собой? На «Мстиславца»?

Михайлов помолчал. Решение далось ему не сразу.

– Ну… Бог с тобой. Вон там, видишь, Угрюмов топчется, беги к нему, скажи – я велел тебя взять. А пожитки для тебя на «Мстиславце» сыщутся. Штурманом со мной пойдешь.

Это была не дворянская должность, после того как в сорок пятом году Адмиралтейств-коллегия отчего-то запретили набирать штурманов из шляхетства. Большим уважением на судах она не пользовалась, учиться на штурмана молодежь не желала, и Корпус выпускал их все менее. Но Ероха был бы счастлив пойти и штурманским учеником.

– Карты с лоциями я тебе дам, у меня их целый сундук. Без мундира пока поживешь. Но смотри. Сорвешься – заступаться не стану.

– Не сорвусь! Ученый!

– То-то.

Глава двадцать шестая Прощание

На пирсе стояло несколько человек с имуществом – моряки, которые, залечив в госпитале не слишком опасные раны, возвращались на свои суда. К ним и спешил Ероха, счастливый, как будто его назначили адмиралом вместо оплошавшего Грейга. Он подбежал к Угрюмову, на радостях обнял его и чуть не скинул в воду стоящих у кнехта два мешка торфяного мха, что Михайлов вез в подарок Стеллинскому.

Восьмипушечный катер «Летучий» стоял на рейде, и Александра видела смутно белевшие паруса и фонари на мачтах. Он должен был доставить Михайлова к его «Мстиславцу».

Капитан шел неторопливо, стараясь не хромать. Вразвалочку шел, как положено бывалому моряку. И с каждым шагом отдалялся на тысячу верст.

– Михайлов! Постойте! – закричала Александра.

Он резко повернулся, увидел, узнал, дернул головой и уставился на горевшие вдали окна Морского корпуса.

– Постой… на два слова… – еле выговорила Александра, подбежав. Тут ветер сорвал с ее головы шляпу, она поймала и от досады ударила ею по юбке.

Михайлов хмыкнул.

На «Летучем» на первом стали отбивать склянки – это был тот самый отбой, шесть склянок, и Михайлов, слушая, улыбнулся – это было, словно «Мстиславец» издалека зовет его.

– Мы не должны, мы не можем так расстаться, – начала Александра. – Я должна все объяснить!

– А, собственно, зачем? Мне никаких объяснений не надобно.

– Мне надобно! Я… я была неправа, когда кричала на тебя… Это от волнения, ты должен понять!..

– Понимаю.

– И то, как мы расстались… Это было глупо, нет, не то… Я слишком мало знала тебя, с тобой нельзя было говорить так…

– Выбирайте, сударыня, впредь таких, с кем можно. Простите, меня ждут.

Вдруг Александре вспомнился тот день, когда она познакомилась с Михайловым. Но не Михайлов встал перед глазами – загорелый, мокрый, по колено в воде и в одной лишь набедренной повязке, – а цветы, которые она собирала для акварельного букета. Розоватый изящный вьюнок и желтоватый простецкий тысячелистник. Вьюнок сорвать легко, а до стакана с водой не донесешь, скукожится от избыточной нежности. А тысячелистник – пока стебель не измочалишь, не сорвешь, зато стоек, хоть и не слишком пригляден.

Это была подсказка ангела-хранителя, подсказка, которую Александра тогда толком не расслышала, но сейчас-то она прозвучала ясно и внятно. И в голове что-то словно перевернулось. Как будто на голову была накинута плотная вуаль – и вдруг ее сдернули, и мир обрел яркие краски, и непонятно стало, как можно было столько времени пребывать в тумане.

Она еще не понимала, что это за странные ощущения, только чувствовала себя, словно утопающий, которого за шиворот вытянули из воды, и вот – он уже дышит во всю силу легких, и ничто более не имеет значения, кроме вдыхаемого спасительного воздуха.