Буги-вуги

Тут вбегает еще народ, пьянь наша местная, кабацкая, и с места в карьер давай хулиганский элемент волтузить. Крепко и всерьез. И тейболом по фейсу, и ногами, и тяжелыми предметами интерьера. Такие смачные плюхи выписывают — только успевай ловить. А ты не тронь музыкантов! Не тронь!!

Подчиняясь броуновскому движению, битва в зал перехлестнулась, втягивая, не разбирая ничего и никого, в свою орбиту. Тарелки летят, крики — сумбур вместо музыки. Понеслась кривая в гору.

Один из клошаров запрыгал, руки выставил, каратист якобы; сам мелкий, пизденыш, метр с кепкой на коньках, горлом на испуг берет:

— Й-яа! й-яа!!

Маныч его сгреб, как кутенка:

— И ты! — махнул в окошко, только стекла зазвенели. Пять секунд — полет нормальный.

Дело уже такое, стрёмное. Да и натюрморт в зале впечатляет.

— Из-за этих лимонов свою работу мы на сегодня заканчиваем, — объявили мы победившему кабаку, намотали шнуры на руку и быстренько до дому, до хаты.

Взяли тачку. Пока ехали, провели, перебивая друг друга, разбор полетов, себя, естественно, записывая в невозмутимые бельмондо. Уже у подъезда Маныч решил зайти в общагу, пустую и гулкую перед нашествием абитуриентов. Табор раскинули в нашей с Минькой комнате, расбардаченной до предела. Последний нонешной денечек гуляю с вами я, друзья.

Дома пыл боевой утих, тогда считать мы стали раны. У Маныча голова — не повернуть. Минька весь подбитый, как броненосец Потемкин, плюс передний зуб треснул. Я весь как из-под кувалды, но на физии ничего, а вот Лёлик с фонарем под глазом. Богатый фонарь — все цвета радуги. Пригляделся Миня — у Лёлика и под вторым наливается. Гюльчатай, покажи личико.

Дело было к вечеру, делать было нечего — достали с горюшка бутыль «Гаваны клаб» для коктейлей с девочками припасенный да невостребованный и давай давить.

Давим, давим, а он не давится. Азарта нет. Поставили для тонуса «Ебали мы с Вовой» из «Кам теста» Пёплов[92], но не поднимает, а, напротив, давит. Выключили.

Маныч башку, как пеликан, вращает, Лёлик в зеркальце на себя ужасается, я кряхчу курицей-несушкой — повернуться больно. Всё это было бы смешно, когда бы не было так скучно.

Разлили по второй дерьмо это кубинское.

— Было, было времечко золотое, — отхлебнув глоток, сказал Маныч, растирая шею, — «Рябина на коньяке» стояла, не выводилась. Да что «рябина»! Сколько вин было дешевых. Водовка два восемьдесят семь стоила. А чекушка? Вообще копейки.

— Сургучом залитая, да? Я помню.

— На винище цены вы помните, алкоголики. А на хлеб? — добродушно спросил Минька.

— Что хлеб! «Хлеб!» Хлебом скот кормили, — сказал Маныч. — А водка хотя и дешевая была, а пили-то меньше. Не сравнишь, как сейчас лакают. Не про то речь. Я вот вспомнил, что когда брату в школу давали три рубля, у него была проблема: проесть в буфете или арбуз купить? Такой арбуз, — раздвинул он руки.

— Это что, по старым деньгам?

Ответом Маныч не удостоил. Само собой, понимать надо, дядя еще разгром немцев под Москвой помнит.

— Обычно этому буратине рубль выдавали. Три — это, не знаю, по праздникам. Бутерброд с копченой колбасой стоил копеек семьдесят- восемьдесят. Так где-то.

— Восемь копеек, — зацокал Лёлик языком[93].

— Баловали, оболтуса. Один раз бабка дала ему на Первое мая двадцать пять рублей. Он, бедняга, чуть не плачет: что с такими большими деньжищами делать? Будем, говорю, Сашок, на мотоцикл копить. С коляской. Вот уж он обрадовался — выгодно вложил.

— Ты их, конечно, вечером просандалил.

— Не в этом дело. Мотоцикл действительно можно было купить, и не так это было невозможно. Возможно. Был такой период, когда цены позволяли. А судки с черной икрой, что на витринах заветривалась? Туфта думаете? Сказка? Никто не брал этот рыбий жир. Не на-до! Домой придешь, как Паша Верещагин: «Опять палтус!» Бабуля нажарит, он жирный, каплет с него. Терпеть не мог. Деньги, я скажу, даже внешне крутые были: сторублевая бумага в карман не уместится. Здоровущая, с носовой платок. И самое главное: ощущение — что всё хорошо. Войны не будет, будет только лучше. Вот асфальт на улице кладут, запахи эти... Сейчас это непонятно. Не объяснить. Это запредельная штука.

— А по жизни? Скукотища же, наверно, была?

— Хо! Во-первых, каждый вечер танцы. Чего тебе еще надо в семнадцать лет? Придешь домой и как чесотку подхватил. Как зуд какой-то! Сидишь, подпрыгиваешь: пять, шесть, полседьмого, семь! Старт!

— А музон какой-то был?

— Как какой-то? — удивился Маныч. — Ты что? «Музон», — передразнил он саркастически. — Слово-то...

— На «костях»?

— На «скелете моего дедушки».

— И что за вещи?

Маныч приподнял бровь, вспоминая:

— «Мамбо рок»[94], помню была вещица. Хей, мамбо, мамбо рок, — начал он подергивая плечом. — «Истмабул, Константинополь», «Мамбо итальяно»[95] — вот он, первый, как ты говоришь, музон на ребрах. Самбочки, фокстроты.

— Я думал Пресли...