Буги-вуги

Маныч, как всегда, анекдотец: «Бабки у подъезда: — Слышь, девки, молодежь-то ныне. — А что? — Что? Стекла жрут. Вот те и «что». — Да что ты, милая моя? — А то. Подымаюсь давеча к себе, слышу в подъезде разговор: «Вовк, ты лампочку выверни, я в рот возьму».

Старый, конечно, анекдотец, но зато жизненный.

До этих дел собственно и дела нет — сегодня в кабачине студенты гуляют. В прочим, уже бывшие. Обмытие дипломов, выпускной, путевка в жизнь. И мы втроем до этого допились, доигрались, допохабничались. То-то маменькам радости — сынок в люди вышел. На сто рублей заработанной платы. Инженер с печки бряк.

Кабаки в городе сегодня нашей студенческой братией забиты. Отвальная. Прощай, любимый город.

Рвань обычно гуляет до рубля. Покуда в откат не уйдут. Одно дело собрать по паре чириков с носа на банкет, другое дело назюзиться до фигурного катания. Так что у нас сегодня чуть ли не по-домашнему: официантки приветливы до невозможности, им загодя налили, Митрич, бессменный ключник у ворот, уже валяется за гардеробной стойкой, укрытый чьим-то забытым плащом, только ботинки торчат.

Многие из нашей группы здесь и раньше сиживали, для многих «Уют» — дом родной, официанток по именам знают. При галстуках, при костюмах — и не узнать с разбегу. Девицы нафуфырились, перманенты навели, косметику килограммами размазюкали — во всех ты, душечка, нарядах хороша.

Столы по-банкетному развернуты, конина рекой трехзвездочной, шампань, сушняк, водка с воли, в лабазе взята — всё дешевле. Играем с птицами певчими — братьями Соловьевыми — на перемену. Тоже, голубчики, отмучались до обеда спать — поплавок на лацкан и греби в бурное житейское море. Давно гудка не слышали заводского? Ужо тебе ОТиЗе, ОГМ-ГСМ, СНиП и прочие КЗОТы. Это не на гитарке выкаблучиваться. Но что ни говори, когда эти орлы в институте на танцульках играют, со стороны приходят, просто постоять и послушать. И есть что. Про вокал разговора нет — близнецы-братья, сам Бог дал. Голоса "льются", как Маныч говорит. Всё спето-снято до кончиков ногтей, в копеечку, Маккартни облизнулся бы.

Ударный хит сезона — «Отель «Калифорния». Тоже, между прочим, орлов. Все тащатся, как змеи в укропе, девочки млеют, соло гитара, коронно, в десяточку — мастера, ничего не скажешь. А еще и «Когда моя гитара тихо плачет», и «Солдат фортуны», и «Последний день Чикаго», и «Убегающая лиса», и «Джулия» — всё, что из окон по весне несётся[88].

Сиди и слушай.

Накрутили наши усилители, навтыкали приставок — звук убедительный, жирный, голимое мясо. Барабаны Мустафы не то что на высоте — на околоземной орбите.

Всё, что отнимает у меня жизнь — возвращает музыка, сказал мудрец.

Сгораю от белой зависти.

Мы, конечно, тоже сложа гитары не сидели, к знаменательной дате поднатужились, «Криденсов» подучили, «ТРекс», из «Вечер в опере» «Квинов» веселенькую песенку под странным названием "39"[89]. Как раз кстати и пластиночка Бахамов-Тернеров приспела. Песенку оттуда сделали, куда как актуальней - «Давай-ка, к ебеням, вали из дома», называется[90].

                                                                           32

Проснулся — Мини нет. На столе черт ногу сломит: окурки, объедки, тарелки, бутылки, в паре фужеров «поплавки» отмокают. Запашок в комнате — на улице голуби дохнут. Обследовал физию в зеркало — туши лампаду. Да и спал в рубашке и носках, удод.

Рубашку стянул, напрягшись, посмотрел — моя ли? не пойму. Моя белая-белая была, новая-новая, а у этой воротник, будто кочегар в ней колосники чистил, манжеты — свинарка и пастух, рукав в губной помаде, полосами, по-зебрячьи. Кто меня так любил? Вообще: где? что? — обрубило.

Со стола окурками несет, скатерть белая не то что вином залита, не то слово — сковородку по ней таскали что ли? Кому-то ночью жрать приспичило. У Миньки на постели целое дело: лифчик и трусы дамские с кружевами валяются. Что еще за институт благородных девиц? Шатает, штормит минимум на пять баллов... Похмеляться надо, а то не выжить.

Замахнул сливянки из трех фужеров — еле внутри удержал. Ну, фершанпенуаз, и гадость. Передернуло, бррр. Выдохшаяся водка не самый лучший брудершафт. И, по-моему, с пивом. Для телок ерш делали что ли? Сплошные то-либо-нибудь через черточку, как у Лёлика.

На улице солнышко зенки пялит. Будильник без стекла. Потряс — не идет. Сдох. Утро? Вечер? Где я!?

Натянул треньки, тельник. Тельник чистый, отглаженный, мылом импортным пахнет, о мослах с гарнизонного камбуза сладкий сон навевает, да я-то весь шиворот-навыворот скрюченный в два параграфа, а уж аромат от меня — чай вприкуску можно пить.

Кой-как, с винцом в груди и жаждой в горле, к Лёлику по стеночке пошел.

За этаж слышу — гуляют. Крепко гуляют. От всей души.

Поскребся. Открыто. Толпа. Пиво. Вобла. Пара пузырей пустых. Вольдемар с рожей запойной, Куша или еще, или уже пьяный, Мустафа, Лёлик глазами блестит, какие-то чуки и геки, «Назарет» модерн лабает[91].

— Опа, Америка-Европа.

— О-о, хрен-наны, очнулся!

— Серега, давай пивка дерни, полегчает.

— Ни хера, парни, не помню. Где был, что делал. Похмелюга жутчайшая, в голове эйби роуд.

— Умираешь, ухи просишь?

— Давай, давай, ебентий. Пей.