Будни

По дороге к моему дому со мной поравнялся пенсионер, учитель истории. Мы жили на одной улице. Шли некоторое время молча, улица была неосвещена, он жужжал фонариком, указывая дорогу мне и себе.

— Хотелось бы услышать ваше мнение.

Я еще подбирал мысли и слова для ответа, и он, по учительской привычке, попытался помочь мне:

— Задача суда — оберегать общество от социально опасных личностей. Не правда ли?

Я кивнул, в темноте он не разглядел, посветил в мое лицо фонариком, я еще раз кивнул.

— Теперь возьмем данный случай. Представим себе невероятное: суд оправдывает этого подсудимого. Вы уверены, что он когда-либо в жизни совершит еще какое-нибудь преступление?

— Не убежден.

— Следовательно, речь идет не об исправлении, а лишь о каре, о наказании за то, что он уже совершил. В сущности, это даже месть, а не кара…

Увлекшись, он направил свет куда-то вбок, и мы оба захлюпали ногами по луже.

— Черт, когда же они наконец замостят нашу улицу!.. Продолжим. Вероятно, я не прав. Даже наверное не прав. И скажу сейчас ересь. Вы знали покойного Сергея? И я его знал — он учился у меня в пятом классе. Тупой, трусливый, жестокий мальчик… И вот он — егерь в привилегированном заказнике. Если уж употреблять это юридическое понятие: социально опасный, то именно он и был социально опасен.

Я спросил только для того, чтобы спросить:

— Значит, вы думаете, что суд был несправедлив?

— Да нет. Суд-то справедлив. Судьба несправедлива. Корень у этих двух слов один и тот же, а смысл разный: судьба глуха и подслеповата. Она не должна была сводить в лесу этого похмельного, зарвавшегося егеря и этого доброго, хорошего парня…

Он ждал от меня ответа, и у самой моей калитки я сказал:

— Есть одна профессия в мире, полностью мне противопоказанная.

— Какая? — спросил учитель.

— Я не мог бы быть судьей. И не хотел бы.

5

Незадолго до своей смерти Настя умолила Антона уйти из егерей.

Эта работа отвращала ее не только потому, что отнимала у него круглые сутки жизни. Главное — он стал крепко попивать. Выпив, не скандалил, даже тишал, опасаясь себя обнаружить, но обмануть Настю у него не получалось. Ноги продолжали носить его правильно, а язык чужел, переставал слушаться.

Пил он не на свои, а, как и положено егерям, ему ставили. Ставили гости, да еще отучили от закуски. Сами они приезжали сытые под завязку, пахнущие коньяком, и тут же на берегу, перед тем как отчалить, вынимали из своих фирменных сумок водку. Может, им казалось, что если они поднесут егерю, то он свезет их на такое рыбное место, куда никого еще не возил. А может, и без умысла подносили, просто так, для компании.

Антон особо не благодарил их — уговорит маленькую, утрется рукавом и выведет лодку на стремнину.

Я иногда любопытствовал; зная, что он давеча возил известного деятеля, спрашивал:

— Ну как, Антон, какой он, по-твоему, человек?

— А кто его разберет… Кругом вода, залив, на кнопку не нажмет, на ковер не вызовет… Слушай, — Антон всегда начинал с этого слова, когда у него возникала редкая охота выговориться. — Слушай, я тебе так скажу: кто производит начальников?

И, увидев, что я не понимаю его вопроса, торжествуя, пояснил:

— Начальника производят подчиненные. Есть они при нем — он начальник. А нету их рядом — он, как в бане, голый, никто.

— Так ведь ты-то сидишь рядом.

— Хрен я ему подчиняюсь. Он рыбалить не умеет, а я умею. Заглохнет движок или волна подымется — будет сидеть как попка… Слушай, я тебе опять скажу: ему надо сильнее бояться. Ему если вниз посмотреть, куда падать, сердце зайдется. А я сел на задницу — вот и все мое падение…

В Антоне меня подкупали беззлобность и бескорыстие. Другие егеря, водилось за ними, выскулят у гостя хоть какую выгоду для себя. Антон этим брезговал.

Со мной у него были отношения простые, дружеские, но даже и меня он ни о чем не просил. Разве только скажет:

— Поедешь на рыбалку, прихвати буханки три хлеба — у вас в поселке вкуснее. И пива бочкового бидон.

А привезу — лезет в карман за деньгами. Едва отучил.

Когда младший сын, Мишка, подал заявление в институт, я, зная, что конкурс серьезный, сказал Антону:

— У меня друзья в этом институте, попробую поговорить с ними, может чем-то помогут.

Антон обрадовался. Но на другой день позвонил мне в город:

— Слушай, как получилось. Мишка рассердился. Велел передать: если ты что сделаешь, он заберет документы.

Я не стал ничего делать. Его приняли в институт по конкурсу.

После смерти Насти Антону стало совсем худо: ни жены, ни работы, ни хозяйства. Еще при ее болезни он зарезал овец, кур, заколол поросенка.

Она умирала месяца полтора, он не отходил от нее ни днем, ни ночью.

Сыновья с невестками наезжали по выходным. Антон, по своему обыкновению, не корил их за малую помощь, а мне пожаловался в самые последние Настины дни: