Будни

Потом мы выпили пива, я привез его для первого свидания. И стало заметно мне, что Антону как-то не по себе: встанет — сядет, встанет — снова усядется.

— Ты чего такой? — спросил я.

— Видишь, как получилось. Тут в Карасёвском проживает одна женщина. Незамужняя. Тоже вдовая, как и не я. Я б с ней поговорил, может, она и переехала б ко мне. Вообще-то, у нее квартира есть. Она не из-за площади…

— Так ты и поговори с ней, — порадовался я.

— Да уж говорил. Она согласная… Сомневаемся, как мои сыновья. Володька-то с Петькой — ничего. А вот Мишка…

— Ну, хочешь, я его подготовлю?

— Попытай, — сказал Антон.

В городе я позвонил Мише и попросил его зайти ко мне.

Приступить сразу к этому разговору оказалось сложнее, чем мне представлялось. Хоть я и виделся с ним каждый год, и не по одному разу, он как-то стремительно повзрослел — ничего мальчишеского не наскребалось в нем, кроме природной стеснительности, но и она посуровела, вроде бы он смущался не из-за себя, а из-за меня.

Я долго кружил вокруг его отца, вокруг опустелой жизни Антона.

Миша сидел, наклонив лицо к нетронутому стакану чая.

Я сказал, что лютой зимой, когда кордон заносит глубоким снегом…

— Знаю. Жил я там зимой.

— Ты жил в семье. А отец — один.

— Пить надо поменьше.

Странная вещь: этот парень, годившийся мне во внуки, подавлял меня своим невысказанным сопротивлением. И получалось действительно так, что не он меня стеснялся, а я — его.

Я никак не мог выговорить: твоему отцу надо жениться, иначе он пропадет.

В сидящем передо мной Мишке проступило вдруг такое внезапное сходство с Настей, не наружное, не с плотью ее, а с витающей ее душой, что я почувствовал себя еретиком, совращающим юношу на кощунство.

И все-таки произнес:

— По-моему, твоему отцу надо бы найти человека…

— Слышал уже, — сказал Миша. — Его дело. Ему жить. Как постелет, так и поспит.

Осенью Антон съехался с новой женой. Они не расписывались.

Пить он перестал.

Его новую жену я увижу только будущей весной.

ТУДА И ОБРАТНО

В понедельник утром отец усадил Витю на раму велосипеда, разбежавшись, вскочил в седло и покатил в Колобково.

На привязанной к раме подушке сидеть было удобно, две большие мускулистые руки отца лежали на руле. Витя тоже держал свои кулаки рядом, — управляли велосипедом вдвоем.

— Я не заметил, ты уши вымыл? — спросил отец.

— Мыл.

— Не выдумываешь?

— Честное слово, даже бабушка видела.

— В последнее время ты стал здорово привирать, — сказал отец.

Витя слушал не слишком внимательно: он всегда волновался в понедельник с утра и бывал так же возбужден по пятницам, когда отец приезжал за ним в Колобково. Дважды в неделю они проделывали этот путь на велосипеде — туда, потом обратно, — так складывалось все их лето.

Дорогу он уже выучил наизусть: сперва она широкая, пыльная, мелькающая, — мимо проносились легковые машины, грузовики, автобусы, навстречу они мчались еще быстрее, обдавая лицо пыльной бурей, нарастающим ревом, и хотя отцовские руки и грудь были рядом, Витя всякий раз вздрагивал, когда позади раздраженно гудели. Отцу это не нравилось, — в понедельник ему все не нравилось, — он бормотал:

— Перестань трусить! Нет ничего паскуднее мужской трусости.

Буйное шоссе еще продолжало нестись вдаль, к горизонту оно тоскливело ниточкой, а они свернули на лесную дорогу. Здесь стало так тихо, что даже слышно было, как отец сопит над ухом.

Солнечные лучи заблудились в верхушках сосен, разбрызгались в них, отыскивая землю, и только поляны по сторонам были весело раскалены. А тут, на узкой лесной дороге, всегда сумрачно прели лужи, пахло теплой сыростью. Уже проще было бы спешиться и вести велосипед за руль, но отец упрямо крутил педали, виляя между лужами и узловатыми корнями. Лицо его ожесточилось — Витя знал это, даже не глядя на него.

— Ты помнишь, о чем я просил тебя?

— Помню.

— О чем?

— Чтоб сам шнуровал ботинки.

— А еще?

— Не позволял кормить себя с ложки.

— А еще?

— Не смотрел до поздней ночи телевизор.

Вырулив на край поляны, жарко облитой солнцем, отец сказал:

— Давай передохнем.

Они всегда здесь отдыхали, хотя Витя нисколько не уставал. Нетерпение его росло, но он знал, что это не должно быть заметно.

Отец положил велосипед на траву и растянулся рядом. Он молчал. Витя постоял подле него, побродил вокруг, попищал в травинку, зажатую между пальцами, отыскал неподалеку под сосной муравейник и собрался было поковыряться в нем сухой веткой, но отец окликнул его:

— Поди сюда. Сядь.

Витя сел. Подложив сплетенные руки под голову и глядя закрытыми глазами в небо, отец сказал:

— Наверное, тебе часто бывает непонятно то, что я говорю. И то, что говорит тебе мама, когда ты у нее живешь. И две твои бабушки. Но все-таки, я думаю, что главное ты понимаешь. Вернее, вряд ли понимаешь, а чувствуешь наверняка… Правильно, Витюха?

— Ага.

— Что «ага»? — спросил отец.

— Ну, вообще… Папа, давай поедем, а то меня муравьи зажрали.

— Я уверен, когда ты подрастешь, тебе многое станет ясным. Надо только пока потерпеть… Ладно. Поехали, старик.