Будда

— О, ясноликий, испытавший все броды жизни и приблизившийся к истине, я ухожу, я иду в родную землю, к людям моего племени. Я думал, пребывая здесь, что сначала увижу хотя бы край истины и уж потом отправлюсь в путь. Но этой ночью я услышал слова, донесшиеся издалека, с отчей земли, сказано мне было, что я должен идти… — Он вздохнул: — Я не могу противиться зову предков. Но я знаю, мы еще встретимся, о, равный Богам, и ты откроешь мне дорогу к истине, свет от нее, долгожданный, падет далеко окрест…

Белый Гунн был грустен, и эти слова дались ему с трудом. Ах, если бы он мог не произносить их вовсе! Но тогда нужно было остаться и не подчиниться зову предков, который с недавнего времени сделался настойчив и нетерпелив. Нет, он не мог поступить иначе. Привыкши доверять тому, что на сердце, он не умел поменять в себе, да и не стремился, оберегаемый светом, что неизменно сиял в нем, зажженный в отчем крае. Белый Гунн стал как бы частью того края, хотя уже мало что помнил из прошлого, а точнее, не так, он почти не прибегал к воспоминаниям, прошлое существовало рядом с ним, в нем, не страгиваясь с места и не вызывая в душе ярких, но чаще кратковременных вспышек, все, что было в нем и что не востребовалось ближней жизнью, напоминало лунный свет, истекающий с неба, неубывающий, хотя вдруг и погаснет и ночь покажется непроглядно черной. Но всяк на земле поднявшийся знает о недолготе затемнения и терпелив в ожидании лунного прогляда, а он таки не заставит ждать и растолкает тьму.

— Значит, ты уходишь? — с грустью сказал Сакия-муни. Но грусть не смутила благодетельного душевного мира, что снизошел на тапасью, а как бы вытолкнулась из него, слабая и все в миру принимающая, слитая с ним крепко. — Ты уходишь к своему племени. Значит, так надо. Я прощаюсь с тобой, обретший свою душу, и печалюсь, но печаль моя легка. Я, как и ты, знаю, мы встретимся, и я открою тебе истину.

Белый Гунн ушел. Но у Сакия-муни не зародилось ощущения одиночества: все вокруг, даже и в пространственном отдалении, дышало, двигалось, наполняло собой и деревья… А почему бы и нет? Разве не в их ветвях жили невидимые человеческим глазом духи — бхутта[25]? Он осознавал их присутствие, чувствовал каждое исходящее от них движение, и то удивлялся ему, едва ощутимому, то радовался… Но отмечал и другое, что смущало. Нет-нет да и отмечалась перед глазами претта[26] — духи умерших людей, поменявших форму на что-то невидимое, гнетущее, унижающее сущее. Они имели узкие слезящиеся глаза и длинные красные языки. Духи носились в воздухе, сталкиваясь и ненавидя друг друга и в этой ненависти не умея обрести пресыщенности. Бессмысленные, пустозвонные, ничего не обозначающие в природе, даже тенью нельзя назвать их, чуждые всему живому, они понимали свою отчужденность и, случалось, плакали и стонами и легкими ледяными прикосновениями пугали людей. Вот и теперь они хотели бы вывести Сакию-муни из состояния душевного благодетельного мира, но он, принимая неприютность, оставался безучастен к их стремлению. Он мог бы, пользуясь советами эдуров[27], с кем встречался, когда заходил в селения, прогнать духов смерти, но не желал им зла и не стремился поменять что-то в их непрестанном движении, хотя и бессмысленном, все ж подчиненном чему-то в себе. А скоро и думать забыл о них, вдруг увиделся Мара, Бог разрушения был доволен, и Сакия-муни догадался, отчего?.. Да, конечно же, тот настроил против него тапасьев, и теперь они, бредя в Бенарес по пыльной старой дороге, сурово осуждали его. Сакия-муни, не напрягая ничего в себе, услышал осуждающие голоса, и легкая грусть накатилась на него, но скоро остыла, утянулась в пространство.

Мара заметил грусть в лице у Сакия-муни и подумал, что, наконец-то, взял над ним верх, и в нем, причисленном к лику бессмертных, точно бы в противовес этому причислению, в подавление, все возликовало, и тогда он сделался обыкновенен среди смертных… Случись раньше обнаружить в себе нечто от людей, он возмутился бы и постарался бы избавиться от этого, но теперь как бы ничего не заметил и дал ликованию разрастись… А потом посмотрел на Сакию-муни и не увидел в нем растерянности, и ликование точно бы сморщилось., съежилось, начало усыхать… Все же еще долго он носился в воздухе, ждал, когда Сакию-муни покинет благостное.