Будда

И прежде он мучался, и чувство неудовлетворенности угнетало, и впереди вроде бы ничего не ждало, ничего от небесного света рожденного, одна пустота, но так длилось недолго, скоро отыскивалось утешение, постепенно оно укреплялось, пока не делалось царственно сильным. Но ныне он чувствовал, это невозможно, ничто не в состоянии поколебать душевную боль. Она обрела черты безысходности, стала черная, нельзя увернуться от нее, везде она, леденящая. Вроде бы духота в воздухе, солнце жжет, а в душе у Сакия-муни заледенелость. Откуда она?..

Он весь во власти безысходности, такое чувство, точно бы попал в длинный темный тоннель, и вот идет по нему, а впереди тоже непроглядность. Впрочем, нет… Впереди вдруг что-то высветилось, засияло, точно бы там над мерклостью приподнялась белая доска, а на ней обозначились изображения, легко отгадываемые, обозначения на пали и на санскрите, тоже легко определяемые. В Сакия-муни рождались мысли, непривычные для него, но не тревожащие неожиданностью, и в своей непривычности обыкновенные. И тогда он нередко говорил друзьям, отвлекшись от тягостного гнета, встретившись с ними на зверьей тропе:

— Легко найти в Урувельском лесу человека, кто питался бы лесными кореньями, воздухом и кто наготу прикрывал бы листьями. Но попробуйте отыскать человека, кто не стремился бы теперь же достичь Нирваны, а терпеливо ждал… — Помедлив, он продолжал: — Если человек ослаблен от недоедания и жажды, утомлен, он не достигнет высокой цели, которая доступна лишь тому, у кого ясен ум. Чтобы струны в тало издавали приятные звуки, их не следует чересчур натягивать или ослаблять. Каждое усилие, если оно чрезмерно, чаще бесплодно. Везде необходимо равновесие.

Сакия-муни говорил так и уходил и опять оказывался в сделавшемся для него привычным длинном каменном мешке, и уж ничего вокруг не видел, никого не замечал, он теперь не узнал бы и близкого ему человека и смотрел лишь в ему ведомое пространство и ждал, когда снова появится белая доска. Ныне его беспокоили мысли о срединном пути, который больше подходит человеку, если он к чему-то стремится. Он еще не знал, что это за путь, но понятие о срединности легло в душу, тут было такое, что могло бы понадобиться и в будущем, подталкивающее к совершенству, к очищению, к Нирване… Да, и к Нирване тоже. Он начинал понимать, что при постоянном самоистязании тела у него не останется сил для прорыва в глубинность пространства, и тогда истина не откроется ему. Он воспринимал пространство, как некую реальность, которую никто, даже слабый, не минет, а окружающий его мир воображался чем-то вроде миража, ну, точно бы есть он и в то же время нет его, как та белая доска в длинном каменном мешке, по мере приближения к которой она все отдаляется. А жизнь в его представлении была иллюзией, да, обыкновенной иллюзией, впрочем, ее можно принять и за реальность.

Сакия-муни постоянно находился в движении, но бывало, сделав над собой усилие, он опускался на землю, выбирал какую-то позу, чаще позу царственного тигра, застывшего в полете, или вытянувшегося в стремительном прыжке тонконогого оленя, или орла, яростно упадающего к земле в предчувствии встречи с нею, дурманящей и сладкой.

Но в поступках своих, которые в отличие от мыслей, не были подвержены колебаниям, он следовал всему, что отличало суровых дигамбаров, и не хотел бы отказаться от этого, хотя порой казалось невозможным придерживаться строгих правил: не оставалось сил. Однажды после многочасовой неподвижности, которая напоминала полет орла, еще не устремленного вниз, но уже пребывающего в предчувствии такой устремленности, он вознамерился подняться с земли и не смог, ноги сделались чужие. Рядом с ним находились Упали и Ананда, они испугались, думали, это от недоедания, и хотели бы помочь, но не знали, как?.. То, что могли бы предпринять в мирской жизни по отношению к обычному человеку, тут не годилось, им оставалось ждать, глядя на Сакию-муни, упавшего в обморок.

Тело не слушалось отшельника, было слабое и не подчиняемо ничему изнутри его исходящему, а дух пребывал в высших сферах, став прозрачно чистым и твердым, воспринимающим все, что пускай и слегка обозначаемо касалось его. Тогда-то Сакия-муни точно бы по озарению принял из глубины веков притекшее к нему, но прежде вызывавшее в нем недоверие, и он сказал себе:

— Ничего в пространстве не устроено просто так, а служит чему-то определенному, подобно тому, как ноги надобны чтобы передвигаться по земле. И те жизни, которые были у человека раньше, чаще вели к накоплению доброго и светлого в нем. Брамины говорят неправду, душе незачем обращаться в чистый воздух и тем более принимать это как награду за бывшие у нее заслуги. Истинно то, что истинно. И свет на сердце укрепляется лишь от приятия разумного.

10