Будь ножом моим

Затем Майя вновь прошлась вдоль всей набережной, но уже не высматривая меня. Она шагала исступленно, почти переходя на бег, будто гневно избивая ногами землю, и люди смотрели на нее. Я никогда не видел ее такой – позволившей себе все понять, до такой степени. Потом села, рухнула на один из пластмассовых стульев и закрыла глаза. Я встал метрах в десяти от нее, не прячась, и стоило ей обернуться, она увидела бы меня во всей наготе. По горло увязшего в самой омерзительной трясине моего позора. Так мы провели почти пятнадцать минут. Не двигаясь. Я почти выбился из сил. Беззвучно кричал ей, что есть мочи. Если бы только она обернулась, если бы только увидела меня, произнесла мое имя, я вернулся бы с ней домой.

Как такое вообще может произойти между нами? У меня будто случился приступ. Когда она ушла, я почувствовал, что все мышцы сковала судорога. Даже челюсти. Но что я мог ей сказать? С чего начать объясняться, в моем-то положении? Четыре или пять дней я не разговаривал ни с одной живой душой.

Только с тобой. Довольно, дай мне поспать.

Середина ночи. В дверь стучат три санитара эпидемиологической станции. Быстро отодвигают Майю и набрасывают сеть на мою половину кровати. Майя прижимает руку к губам, как полагается в таких случаях: «Пожалуйста, не забирайте его!» – «Мы не станем его забирать, – смеется санитар, – на месте пристрелим».

Но тут они обнаруживают, что меня нельзя убить. Я вечен, как ничто.

Не рассказал тебе – на обратном пути, быть может, из-за случившегося, или из-за того, что я уже несколько дней не видел человеческого лица. Мне вдруг в одночасье стало очевидно, что —

Сейчас, потихоньку.

Нашел какую-то грязную забегаловку, мысли мои путались, как кишки. Я размышлял о том, что где-то на просторах Вселенной должен обнаружиться иной мир – мир, о котором мы однажды говорили, залитый светом, достойный существования. Где каждый отыщет то, что ему предначертано, где каждая любовь – настоящая, а в качестве приятного бонуса – вечная жизнь. Я, само собой, тут же подумал о тех, кто даже в таком мире жить не в состоянии, кто не приспособлен к такому щедрому и великодушному добру, о проклятых, которые сводят там счеты с жизнью.

Так я сидел, разглядывая прохожих, размышляя о том, какого наказания заслуживают те, кто сводит там счеты с жизнью, чем бы я их наказал. И где бы ты сейчас ни находилась, Мириам, взгляни наверх (я всегда представляю, как ты погружена в свои мысли – такой я тебя увидел) и ответь, не в этом ли кроется причина? Причина всего безобразного, отчужденного, зыбкого, трусливого, неизбывно тяжелого и всех оставшихся букв нашего с тобой эсперанто?

Я имею в виду, что у нас здесь – колония-поселение для осужденных из того, иного мира, и каждый, кого ты видишь вокруг – не важно, женщина то или мужчина, стар или млад, – однажды уже покончил с собой.

Взгляни на первого встречного, кто предстанет перед тобой, и ответь: не прячется ли в его лице, хоть в одной крохотной черте его лица, признание в пособничестве преступлению? (Возможно, оно скрывается в носу, в уголках губ, на лбу, но чаще всего – в глазах.) Сегодня утром там, снаружи, я не встретил ни одного человека, у которого бы ее не было. Даже у самых красивых людей я ее видел.

Даже у детей. Была одна компания на пляже. Я стоял и глядел. Дети лет по шесть-семь, и почти у каждого уже были какие-то первые признаки желчности, коварства или вины (главным образом, вины).

Сон. Какой еще сон? В эту обитель семяизвержения не спать приходят. Полвторого ночи, а вокруг бурлит жизнь. Каждый миг где-то лязгает дверь. Двадцать четыре часа в сутки – беготня в коридорах и звуки сдавленного смеха (над чем это они так смеются?). Все бы отдал, чтобы повстречать одного из них, схватить за горло и держать, пока не признается, где это все происходит.

Где номера с джакузи, зеркалами в потолке и круглыми кроватями. Утром, выходя на улицу, я впервые увидел парочку «постояльцев» гостиницы. Они спускались со мной в лифте. Мы старались не смотреть друг другу в глаза. Мужчина и женщина, кстати говоря, довольно пожилые. Туристы. Они выглядели так «солидно», что я им почти поверил.

А сколько времени минуло у вас, на планете Земля?

Больше не выйду из комнаты. Я обратил внимание, что снаружи становлюсь куда более нервным, а здесь, как видно, уже привык. Меня даже совсем не заботит, что творится там, за закрытыми дверьми (довольно банальные вещи, как мне представляется). Странно, как можно проводить время совершенно без движения. Задремлю. Проснусь. Покурю, напишу тебе пару слов. Засну. И так проходит десять часов.

Мысли, когда они не спотыкаются о мысли других людей, способны вмиг умчаться на край света. Вылететь из головы и тут же вернуться.

Но и эти звуки в последнее время притихли. Все немного тускло, безразлично. Даже голода не чувствую.

Иногда мне нужно буквально вплотную прижиматься к стене, чтобы разобрать твой миниатюрный почерк. Ты бы видела, как я расхаживаю вдоль и поперек стен.