Брыки F*cking Дент

Младенец не мыслил себя младенцем. Младенец не мыслил. Младенец ощущал. Младенец был всем, что вообще есть. Младенец был небом, морем и молоком. Младенец был нутром и наружей. Единое целое, гладкий сияющий совершенный мир. Младенец был всем, нах. А затем случилось отпадение. Сама нужда младенца и есть Отпадение. Из-за нужды младенец распался надвое, нужда лишила его цельности, сделала несовершенным. Я не цел, пока не получу вот это. Положите это мне в рот, положите это в меня. Нужда заставляла его плакать. А теперь еще и вот это. Новая боль. Новая боль – хуже нужды. Это нужда другого порядка. Нужда не получить что-либо желанное, сама по себе скверная, а нужда освободиться от чего-то наличного, но нежеланного. Жажда Отсутствия, Тьмы, Ничто. Слишком сложно и ново. У меня есть лишь голос и гнев – ощущал ребенок, – праведное чувство несправедливости, злость на Бога. Младенец осознал Бога – еще одно отпадение. Прежде младенец был Богом, а теперь есть еще один Бог. Здесь. Рядом. Идет со мной, говорит со мной. Вот Он. Вроде боится. Что это за Бог, если боится? Он разговаривает. Называет меня. Ищет оправданий, делает ставки. Заключает сделки с дьяволом, что сидит у меня в груди. Наказывает меня. За что? Младенец не понимал, в чем он оплошал. Я же не оплошал ни в чем – чувствовал младенец. Значит, со мной что-то неправильно, младенцедумал младенец. Я сам есть Неправильность. Вот что этот Бог говорит мне в лицо. Я сам – вот что неправильно. Правильно. Значит, так тому и быть. Я принимаю свою судьбу. Но я все равно буду Его любить, а зная, что я плох, – даже сильнее. Лишь Он знает меня, отторгает меня, сражается за меня с дьяволом и обнимает холодной ночью. Спасибо, Отец.

20

Финальные результаты Теда Уильямза (1946)[124]

Молодой отец сидит у больничной кровати младенца-сына. Может, они слишком затянули с походом к врачу. Взгляд врача, когда они прибыли, сообщил им это в точности. Мальчика подсоединили к трубкам, проводам и машинам, и он уже так долго и так надсадно плакал, что рот у него остался открытым, но больше ничего не было слышно. Ребенок кричал беззвучно. Словно был так далеко, что отец не мог его слышать, будто сын недосягаем, уже в другом измерении – уже в долине смертной тени. Отец осознал, что мысленно именует младенца «это», как вещь, и тем создает между ними расстояние. Нужно прекратить. «Это» – труп, а мальчик – все еще «он». От мук и ребенка отцу хотелось убить себя, выпрыгнуть из окна, выскочить из собственной шкуры. Невыносимо.

Маленькие легкие наполняла жидкость. Возможно, менингит. Придется делать пункцию. В позвоночник его сыночка воткнут иглу, шип – в корень его существования: в ребенка пырнут, вытянут из него жидкость, кровь жизни. И тогда отец убьет врача – за то, что его ребенку делают больно. Отец склонился к младенцу: от ребенка пахло болезнью. Отец не смог его защитить, а это единственная обязанность отца, и он ее не выполнил. Ему хотелось уйти и обо всем забыть. Начать заново. Встретить другую женщину, родить другого сына, сделать так, чтобы все это обернулось скверным сном. Уехать в другую страну, выучить другой язык, сменить имя.

Он прижал палец к крохотной ладошке мальчика. Та не откликнулась. Едва ли не первый инстинкт, какой есть у едва родившегося ребенка, – сжимать приложенный к его ладони палец: младенец словно говорит «да» самой жизни, «да, я держусь», «да, я схватился». Да, я вступлю в игру жизни. А сейчас – ничего. Отец склонился к маленькой головке. Холодная, влажная, липкая. Пух волос свалялся. Отец знал: там бес, пустил корни в легких. Отец знал. Дьявол вселился. Отец изгонит беса.

Отец заговорил с мальчиком, в мальчика, сквозь него – бесу: «Ты трус. Сучий потрох. Всю гордость растерял? Уничтожаешь младенца. Чего не идешь на честный бой? Считаешь себя убийцей? Иди в меня. Пидор. Хуесос. Нацист. Иди в меня». Отец теперь совсем близко от мальчика – он прижал губы к его рту.

Мать смотрела на него из другого угла палаты, слышала «пидор» и «хуесос» – и не понимала, что происходит. Она падала, кружась, в свою личную пропасть беспомощности. Уповала на науку, на врачей, а муж пусть уповает на гнев, заклинания и проклятья. Так они прикроют все тылы, заполнят пробелы. На это и нужны двое родителей. Отец раздвинул губы ребенка своими. Словно собрался отдать ему свой воздух, вздох жизни – искусственное дыхание рот в рот. Но отец не вдыхал и выдыхал – он высасывал. Высасывал отравленный воздух из легких мальчика в свои. Или так ему думалось. Так он себе мыслил.

Отец проглотил воздух и вновь присосался, глубоко, подержал этот воздух в себе, выдохнул и сказал: «Иди в меня, бес. Или в меня, поглядим, сумеешь ли ты убить мужчину. Ссыкло ты, слабак. Оставь ребенка, возьми меня, попробуй-ка одолеть мужчину, мудло ты сраное. Наци пидор хуесос».