Таким образом, в своем описании событий 30 июля Шолохов постарался, во-первых, опошлить (?! — никакой пошлости в энергичном описании не видно. — А.Б.) и принизить героический неравный бой казаков с немцами, превратив его в бессмысленную свалку ошалевших от страха людей, во-вторых, сделал этот бой как можно более “коллективным”, отдав “руководящую роль” Астахову и фактически приписав ему победу над немцами, а командира разъезда Крючкова опустив до уровня рядового, ничем не примечательного участника боя. А в-третьих, завершается романная версия событий 30 июля 1914 года следующим пассажем: “А было так: столкнулись на поле смерти люди, еще не успевшие наломать руку на уничтожении себе подобных, в объявшем их животном ужасе, натыкались, ошибались, наносили слепые удары, уродовали себя и лошадей, и разбежались, вспугнутые выстрелом, убившим человека, разъезжались, нравственно искалеченные. Это назвали подвигом”. Комментировать этот явно написанный в подражание Льву Толстому фрагмент текста даже не хочется. В таком духе можно опорочить любое героическое деяние».
Ну, так и в духе Бондаренко можно любого русского гения упрекать на каждом шагу — ведь и Льву Толстому тоже за описание Аустерлицкой и Бородинской битв доставалось: то не так, этого не отразил.
А дальше начинается чистая идеология, столь яростно врывающаяся сегодня во все повествования: «Встает вопрос: зачем же понадобилось безусловно талантливому Михаилу Шолохову (спасибо хоть за признание таланта. — А.Б.) клеветать на покойного к тому времени казака и излагать читателю чрезвычайно подробную, но притом ложную версию реальных событий?.. Ответ очевиден: Козьма Крючков был наиболее известным, хрестоматийным русским героем Первой мировой войны, своего рода символом героизма Русской Императорской армии. Его имя в 1928–1932 годах (время первой журнальной публикации романа) еще помнило множество людей, да и казаки, знавшие семью Крючковых лично, еще жили на белом свете. Но после революции Крючков занял “не ту” сторону, да и вообще принадлежал к ликвидированному как особое сословие казачеству, которое в начале 1930-х если и упоминалось, то исключительно в качестве “опоры царизма” и “душителей революции”. Так что положительную легенду о “хорошем казаке”, Крючкове-богатыре, в одиночку уложившем 11 немцев, требовалось развенчать, заменить легендой отрицательной. А от развенчания конкретного героя всего один шаг до развенчания самого события — Первой мировой войны: если уж “самый главный” герой этой войны оказывается вполне заурядным, а подвиг его — придуманным, то каковы же были все прочие герои и подвиги?.. Именно затем Шолохов и уделил в “Тихом Доне” столько места событию, никак не связанному с основным сюжетом романа. К тому же у него наверняка были “личные счеты” с Крючковым. Ведь свой первый и последний офицерский чин тот получил не за что-нибудь, а за бои с красными во время восстания в родной станице Шолохова — Вешенской.
Надо сказать, что усилия Шолохова по развенчанию образа Крючкова увенчались успехом. Достаточно сказать, что в советской литературе легендарный казак если и именовался героем, то только в ироническом, издевательском смысле, а само слово “герой” заключалось в кавычки. И печальнее всего даже не то, что ложное описание событий 30 июля 1914 года обречено на бесчисленные переиздания (из песни слова не выкинешь, из “Тихого Дона” — тем более), а то, что шолоховская злая выдумка до сих пор принимается многими за истину в последней инстанции и тем самым подменяет историческую реальность».
Уж тут столько несправедливого нагорожено: выходит прямо, что развенчать Крючкова — одна из главных задач романа, что великий и трагический образ Григория Мелехова вообще не мог родиться под пером Шолохова: ведь Гришка не только за красных воевал, но и за белых, как Крючков, а Вешенскую кто только тогда ни брал и ни разорял: со всеми счёты сводить устанешь. Гений отбирает те эпизоды и действия героев, которые позволяют нарисовать грандиозную и художественную эпопею. А ироническое отношение, как мы видим из письма Герасимова, сложилось за 12 лет до «злой выдумки» Шолохова, до начала публикации «Тихого Дона». Ну, не принимали русские офицеры буколического образа первого георгиевского кавалера, которого заваливали дорогими подарками, рисовали на лубочных картинках с пикой и десятью немцами на ней (у Бондаренко — 11), пытались увековечить в песнях, брошюрах даже на эстонском языке, полоскали в куплетах. Бондаренко пишет: «Подвиг донца задорно воспевался и в частушках:
Ай да ловко! Это дело!Немцам здорово влетело!Вся Германия в конфузеОт геройской битвы Кузи».