Брокен-Харбор

В некотором смысле я почувствовал облегчение — пусть слабое и горькое, но все же облегчение. Из Ричи никогда не вышло бы детектива. Даже если бы не это дело, даже если бы я не был таким жалким, тупым слабаком, даже если бы я видел не только то, что хотел видеть, все равно — рано или поздно все обернулось бы точно так же.

— Я тебе не какой-то Дэвид Аттенборо[27]. Я не сижу сложа руки и не смотрю на то, как природа берет свое. Если бы я хоть раз поймал себя на такой мысли, то сам бы спрыгнул с небоскреба.

В моем голосе сквозило отвращение. Ричи содрогнулся, но я чувствовал лишь холодное удовольствие.

— Убийство заложено в нашей природе. Неужели не замечал? Люди калечат друг друга, насилуют, убивают — делают все то же, что и животные. Вот тебе природа во всей красе. Она мой злейший враг, дьявол, с которым я борюсь. Если у тебя все иначе, ты выбрал не ту работу.

Ричи не ответил. Опустив голову, он выводил ногтем по столу невидимые узоры — я вспомнил, что точно так же он рисовал на окне комнаты для наблюдений, как же давно это было.

— Так что вы собираетесь сделать? — спросил он наконец. — Просто сдадите улику, как будто ничего не произошло?

«Вы», не «мы».

— Даже если бы это было в моем стиле, это невозможно. Утром Дина меня не застала, поэтому отдала улику Квигли.

Ричи вытаращился на меня.

— Ох, бля… — выдохнул он, словно его ударили в живот.

— Вот именно: ох, бля. Поверь мне, Квигли это на тормозах не спустит. Что я тебе говорил всего пару дней назад? Квигли не упустит шанса нагадить нам обоим. Не помогай ему в этом.

Он побелел еще сильнее. Во мне проснулся садист — у меня не осталось сил держать его под замком в темном чулане подсознания, — и вид побледневшего Ричи доставлял ему огромное удовольствие.

— Что мы будем делать? — спросил он дрогнувшим голосом и протянул ко мне руки, словно я герой в сияющих доспехах, способный каким-то чудом все исправить.

— Мы — ничего. Ты идешь домой.

Ричи неуверенно взглянул на меня, пытаясь понять смысл моих слов. В комнате было холодно, и он, в одной рубашке, сам того не замечая, уже трясся.

— Собирай вещи и иди домой, — сказал я. — Сиди там, пока я тебя не вызову. Если хочешь, можешь в это время подумать о том, как будешь оправдываться перед главным инспектором. Впрочем, сомневаюсь, что это что-то изменит.

— А вы что будете делать?

Я встал, по-старчески опираясь на стол.

— Это не твоя проблема.

— А что будет со мной? — спросил Ричи после паузы.

К его чести, он поинтересовался этим только сейчас.

— Снова наденешь форму. И больше уже не снимешь.

Я смотрел на свои руки, упиравшиеся в стол, однако боковым зрением видел, как он бессмысленно кивает, пытаясь уяснить услышанное.

— Ты был прав, — сказал я. — Мы хорошо сработались. Мы могли стать отличными напарниками.

— Да, это точно. — В голосе Ричи звучала такая печаль, что у меня едва не подкосились ноги.

Он взял свою стопку отчетов и встал, но к двери не двинулся. Я не поднимал глаз. Минуту спустя Ричи сказал:

— Я хочу извиниться. Знаю, теперь это бессмысленно, но все равно — мне очень, очень жаль. За все.

— Иди домой.

Я продолжал смотреть на свои ладони, пока они не расплылись, не превратились в странных белых тварей, безобразных, кишащих опарышами, подобравшихся перед прыжком. Наконец я услышал, как закрылась дверь. Свет бил в меня со всех сторон, рикошетил от пластикового окошка в пакете для вещдоков и колол глаза. Никогда я еще не был в комнате, которая казалась такой светлой и такой пустой.

18

Их было так много — убогие комнаты в крошечных сельских участках, где пахнет плесенью и потными ногами; гостиные, набитые мебелью в цветочек и слащавыми молитвенными карточками — этими глянцевыми медалями респектабельности; кухни в муниципальных квартирках, где хнычут младенцы, посасывая колу из бутылки, и где столы завалены окурками и покрыты коркой из засохших кукурузных хлопьев; наши собственные комнаты для допросов, где тихо, словно в храме, знакомые настолько, что я даже вслепую мог бы найти любую надпись на стене, любую трещинку. Все это — комнаты, в которых я взглянул в глаза убийце и сказал: «Ты. Ты это сделал».

Я помню и берегу каждую — колода ярких коллекционных карточек, которые нужно хранить в бархате и перебирать, когда не можешь заснуть после трудного дня. Я помню, было там прохладно или тепло, помню, как свет впитывался в облупившуюся желтую краску или заставлял вспыхнуть синюю кружку, помню, достигал мой голос всех углов под потолком или же его приглушали тяжелые шторы и фарфоровые украшения. Я помню текстуру деревянных стульев, подрагивание паутинки, мерную капель из крана, пружинящий ковер под подошвами. «В доме Отца Моего обителей много», и если одну из них заслужу я, то она будет состоять из этих комнат.