Британец

Прошло двадцать четыре часа с того момента, как горничная вытолкнула тебя с чемоданом из комнатенки на чердаке и захлопнула дверь, вытолкнула, чтобы ее не обнаружили, заглянув в комнату, и тот день вполне мог бы продолжаться и сейчас. Ты смотрел на окно, за которым поднимался туман, и из-за тумана шаги караульных вдруг многократно умножились, словно в путь двинулась целая рота, а возгласы, которыми они обменивались, были гулкими, как над широкой рекой. Без следа исчезла странная сонливость, которая одолевала тебя в первые часы, и глухота, которая позволила воспринимать все происходившее вокруг как что-то приглушенное, беззвучное, замедленное: приезжавшие со всего города транспорты, бесконечные команды «стройся!» или «разойдись!», «с вещами туда!», «с вещами сюда!», «раздать обед!» — отчего появилось чувство, словно не ты, а кто-то другой снова и снова по команде переходил от стены, окружавшей школьный двор, к стене школы, потом обратно; вас с самого раннего утра до вечерней поверки десятки раз заставляли строиться, ради удобства суетливо сновавших по двору переписчиков, и каждый раз тебя определяли в новую группу и ты должен был выкрикивать свою фамилию или написанный на полоске папиросной бумаги номер — все, что осталось от твоей личности. Происходившее с тобой вполне могло быть рассказом какого-то другого человека, и для тебя осталось загадкой, почему обращение с вами представляло собой странную смесь вежливости и принуждения; конечно, вы были арестантами, на этот счет не осталось никаких сомнений, однако в приказаниях иной раз слышались просительные нотки, а солдаты охраны и в самом деле не приказывали — просили, и точно так же комендант, он вышел к вам и объявил, опасаться нечего, если будете выполнять все распоряжения; комендант стоял перед вами будто проштрафившийся — несчастное, жалкое существо, таким он тебе показался, несмотря на сходство с сотрудником иммиграционной службы в Гарвиче, которого ты запомнил на всю жизнь, чинуша, он бы не поленился, сам бы пинками загнал тебя, только что прибывшего, обратно на паром, лишь из-за какой-то оплошности, странного каприза или необъяснимой случайности он не спровадил тебя назад, в Вену.

Постепенно рассвело, но в углы комнаты тьма еще не пускала мутноватый свет, некоторые уже встали, небритые, невыспавшиеся люди, с наброшенными на плечи одеялами, выстроились в очередь и выходили по одному за дверь, которая на секунду чуть приоткрывалась и сразу захлопывалась, из-за этого ты не мог разглядеть солдата, который сопровождал выходивших, увидеть удавалось только вашу обувь, выставленную в коридоре вдоль стены как будто навеки. Никто не разговаривал, лишь там и тут в разных углах класса слышались отдельные слова, потом все стихло, остался лишь надсадный кашель того несчастного, который, должно быть, как и ты, всю ночь не сомкнул глаз, а теперь перестал сдерживаться и кашлял без стеснения; в эту минуту тебе показалось, что стена, окружавшая двор, приблизилась и снова отдалилась, а строй зданий за ней исчез в тумане. От холода наступающего дня тебя знобило; двое твоих соседей сели на полу, и ты подумал, что на их месте мог быть кто угодно, чужие люди, они вот так же крутили бы головами, едва не сворачивая шеи, будто хотели удостовериться, что находятся именно там, где надлежит быть, и ты усмехнулся, вспомнив об их важничанье и той стариковской обстоятельности, с какой они всем подряд старались услужить вчера вечером, когда их привезли в числе самых последних; наверное, вообразили, что должны всем и каждому представиться, два прирожденных афериста, а в конце концов эти двое привязались к тебе, заявили, что якобы знают твоего отца, — наглое вранье, как вскоре выяснилось.

— Дела идут неплохо, по-моему, — сказал Бледный, выглянув из окна. — В тумане они, конечно, не полетят, а когда туман рассеется, нас уже поминай как звали.

А Меченый, кажется, опять вслушивался в тишину, — ты увидел, что он приставил ладони к вискам и молча смотрел в одну точку перед собой.

— Куда-нибудь на полюс, вот куда я хотел бы! Пожить там годик-другой. На полюсе или на острове Святой Елены.

И Меченый:

— Святой Елены?

И Бледный:

— Ну да, говорят, райское место.

И они принялись подбадривать друг друга, успокаивать: дескать, через пару дней они выйдут на свободу, на это они твердо надеялись, и еще говорили, что не потерпят никаких обвинений, как будто этим уже что-то сказано: тебе показалось, что они хотят вызвать твое сочувствие, как будто их стойкость уже служила доказательством порядочности, но порядочность здесь не имела никакого значения, все равно что оценка за поведение, и ты про себя проклинал их, потому что, слушая жалобное нытье, подумал, они, конечно, совершенно правы, только вот правота здесь тоже была никчемной роскошью.