Британец

Вообще, разбираться в том, о каких событиях Хиршфельдер пишет или, напротив, умалчивает, оказалось на редкость захватывающим занятием; отлично помню, в самый первый раз просматривая его записки, я поразилась — нигде ни слова о Кларе! А ведь если верить Кэтрин, Клара занимала его мысли день и ночь, и я еще подумала, читая дневник: может быть, впоследствии он уничтожил страницы с записями о Кларе? Наверное, ему стало неловко, когда, перечитывая их спустя несколько лет, он вспомнил свои тогдашние чувства, вспомнил, как вздыхал и тосковал. Ничем иным нельзя было объяснить абсолютное отсутствие упоминаний о Кларе, и точно так же было совершенно непонятно, почему какие-то несущественные мелочи он описывает во всех подробностях, а вот о доме судьи ну хоть бы разок вспомнил — это не укладывалось в голове, тем более что я все больше идеализировала его любовную историю и понемногу привыкла видеть в ней настоящую драму.

А вот Кэтрин в дневнике упоминается, хватает там и косвенных указаний на то, как они познакомились, и еще Хирщфельдер, правда очень лаконично, сообщает о письмах, которые приходили от нее, но чаще, скорей с удивлением, чем с обидой, пишет, что уже давно не получал от нее известий, и по поводу посылки, которую она прислала, сдержанно замечает, что Кэтрин, похоже, вообразила, что он находится на фронте, но больше — ничего; однако я думаю, это замечание относилось к содержимому посылки. И никаких сердечных излияний — записи, посвященные Кэтрин, удивляют своей сухостью, как будто он ни капельки по ней не скучал и совершенно не тревожился о ее судьбе; в общем, не желая прийти к выводу, что он бессердечный сухарь, я должна была постоянно напоминать себе: ведь Кэтрин сказала, что он писал ей каждые две недели в течение всего времени, пока находился в лагере. Но, видя, как небрежно он пишет о ней — лишь бы отделаться, — я тем более удивлялась, читая в том же дневнике подробнейшее описание первого свидания женщин, находившихся в лагере на юге острова, с их мужьями, сидевшими в Дугласе, это свидание, по-видимому, состоялось в Касл Дерби — бывшем танцевальном зале в северном конце бухты, громоздком сооружении, от которого сегодня даже стен не осталось; странно, что даже спустя месяцы после этого события Хирщфельдер пишет о все новых свиданиях, об ответных визитах, поездках в Порт-Эрин тех нескольких человек, которые получили разрешение начальства, о том, как перед отъездом они под конвоем ходили в поле нарвать цветов, а затем по-военному четко и организованно садились в поданные к воротам автобусы, — я читаю все это, пытаюсь представить себе, как он стоял там, в лагере, смотрел вслед уехавшим, а все, кто остался, во всю глотку вопили всякие напутствия, и вот тут его черты опять теряют четкость.

Эти свидания, со временем ставшие, очевидно, сюжетами расхожих легенд о лагерной жизни, которые рассказывают любопытным, лишь бы отделаться, оказались излюбленной темой Лео, бывшего заключенного, с которым меня познакомил мистер Стюарт; это был немец родом из Мекленбурга, после войны, также как и Клара, оставшийся на острове. Лео назначил мне встречу в отеле «Сифтон», самом импозантном здании на всей набережной, если не считать замка Касл Мона; когда я пришла, Лео уже ждал на втором этаже, сидя в эркере возле окна, и за спиной у него сверкало море; при нашей встрече возник неожиданный парадокс: из всех, с кем я встречалась, Лео был первым человеком, который действительно был интернирован и находился в лагере, но именно из-за этого у меня возникло ощущение полнейшей его нереальности. Наверное, я, сама того не осознавая, выстроила совсем другой образ, ничуть не похожий на довольно нескладного, сухонького старичка в черном костюме, явно ему великоватом, вдобавок, когда я вошла, Лео смотрел куда-то в сторону; наверное, я ожидала встречи с человеком более обходительным, ведь что мне рассказали? — он, дескать, радуется встрече с любым земляком, летом буквально подстерегает туристов из Германии, чтобы поговорить на родном языке, а в дни мотокросса часто на весь день приезжает в город из своего дома на холме, ставит на прикол свой грузовичок с жилым прицепом и напивается до полубессознательного состояния, найдя добродушного собутыльника, который готов выслушивать бесконечные сентиментальные воспоминания.

Превозносили очаровательные манеры Лео, однако я порядком растерялась, когда он, едва поздоровавшись, рассыпался в таких комплиментах, которые, по-моему, были в ходу у венских учителей танцев разве что сто лет назад.

— Для меня остается неразрешимой загадкой, почему вас так взволновала тема лагерей, — сказал он, наконец немного остыв. — Не взыщите, но это совсем неподходящая материя для такой женщины, как вы.