Бригантина, 69–70

После того как в воскресенье, 12 мая 922 года, посольство прибыло в ставку Алмуша, тот три дня собирал царей, предводителей и знать своего государства. Все это время царь беседовал с Ибн-Фадланом, но исключительно о делах духовных: о мусульманских обрядах, в которых новообращенный не был силен, о нюансах, отличающих багдадскую службу от среднеазиатской.

Торжественный миг наступил в четверг, когда в присутствии народа произошло торжественное облачение Алмуша властью от имени халифа и тем самым придание этой власти законного характера. Развернули два зеленых знамени ислама, оседлали лошадь привезенным из Багдада седлом, надели на царя тюрбан и савад — парадное черное одеяние высших сановников халифата. Руководил всем этим Сусан, изо всех сил пытавшийся выглядеть как можно более импозантно.

Далее состоялось торжественное чтение писем халифа, везира и Назира ал-Харами, причем первые два царь и его свита по предложению Ибн-Фадлана выслушали стоя. Затем секретарь посольства стал вручать подарки. «Я вынул подарки, состоявшие из благовоний, одежд, жемчуга для него и для его жены, и я не переставал представлять ему и ей одну вещь за другой, пока мы не покончили с этим».

«По прошествии какого-нибудь часа» царь дал торжественный обед в честь послов. Вопреки всем местным традициям запрещенных кораном хмельных напитков на нем не пили, разве чуть пригубляли. Где было знать Алмушу, что сам повелитель правоверных давно махнул рукой на этот запрет!

А через три дня Алмуш вызвал к себе Ибн-Фадлана и заговорил совсем по-другому. Он непочтительно бросил перед ним письма халифа и везира, потребовал недостающих денег и устроил бурную сцену. Он заявил, что ему нужны деньги и крепость, которая могла бы защитить его от хазар. Что же касается подарков халифа, то, право же, багдадцам не стоило утруждать себя ради них, ибо их отлично могли захватить на обратном пути послы его, Алмуша.

Было только одно утешенье. Алмуш, видимо неплохо разбиравшийся в людях, прямо сказал, что из всего посольства признает только одного Ибн-Фадлана. Но утешенье весьма двусмысленное — ведь деньги-то он тоже требовал с бедного секретаря. Что оставалось тому делать? «Итак, я вышел от него, собрал своих спутников и сообщил им, что произошло между ним и мною. И я сказал им: „От этого я вас предостерегал“.

Все было кончено. Результат посольства сомнений больше не вызывал.

Вопреки всем настояниям Ибн-Фадлана Алмуш принял не багдадскую, а среднеазиатскую обрядность. Тем самым подчеркнув, что торговые и дружеские связи со Средней Азией он ценит гораздо выше благоволения халифа. Даже в чисто религиозном вопросе посольство потерпело неудачу.

К тому же хитрый Алмуш еще свалил все на послов, заявив: „Вы, которые едите его (халифа) хлеб, носите его одежду, во всякое время видите его, вы обманули его в отношении размера той посылки, с которой он отправил вас ко мне, к людям неимущим, вы обманули мусульман. Я не приму от вас руководства в деле своей веры, пока не придет ко мне такой человек, который будет искренен в том, что он говорит. И если придет ко мне такого рода человек, то я приму от него руководство“. Так он зажал нам рот, мы не дали никакого ответа и удалились от него».

По существу, посольству в Булгарии делать больше было нечего. Но Алмуш, покончив с делами, вновь стал обходительным и любезным. Он отправлялся в поездку по стране проследить, чтобы все его подданные приняли ислам, и пригласил послов с собой.

Ибн-Фадлан согласился. Он был любознателен, очень любознателен, и заманчивая возможность увидеть то, что никто другой не видел, конечно, соблазняла его. Спешить в Багдад после стольких неудач тоже было ни к чему — ни на что хорошее он рассчитывать там не мог. А может, в глубине души у него еще теплилась надежда, что удастся переубедить Алмуша? Ведь он явно благоволил к Ибн-Фадлану, и не избалованный царским вниманием секретарь посольства с гордостью отмечает: «Он стал оказывать мне особое предпочтение, стал приближать меня к себе, удалять моих спутников».

Он действительно увидел то, что не видели другие, и он имел основание писать: «Я видел в его стране столько удивительных вещей, что я их не перечту из-за их множества». И он смотрел, и слушал, и расспрашивал, и записывал, Здесь было все не так, как в Багдаде. Это одновременно и привлекало, и отталкивало, и вызывало стремление понять.

Земля была необычная — «черная, вонючая» — таким показался ему обыкновенный чернозем. И пища тоже была необычная. «Пища их — просо и мясо лошади, но и пшеница и ячмень у них в большом количестве». Уже одни эти слова Ибн-Фадлана сразу же кладут конец всем спорам. Очевидно, что основным занятием жителей Булгарин было земледелие.