— Выходит, так, — радостно согласился Ляхов. — И именно поэтому вы, капитан, существуете сейчас, мыслите, помните все, что было с вами раньше, и продлится это — не знаю сколько, может быть — всегда. Оцените, до каких высот просветления может подняться человек, в частности — я, лежа под пулями и зверски боясь умереть…
Вадим вдруг снова задумался, тревожно огляделся по сторонам и еще раз приложился к фляжке.
— Так, может быть, именно там и именно я своим мощнейшим желанием выжить создал саму возможность существования мира, в котором данная гипотеза является аксиомой?
Безусловно, целью этого абсурдного диалога, почти целиком, если не по сути, то форме построенном аналогично текстам писателей так называемого «потерянного поколения»[71], являлось желание Ляхова окончательно сбить с нарезки мозги (искусственные или естественные — не важно) того существа, которое могло за ними наблюдать или даже направлять ход событий.
— А если вы, Вадим, так же, как и я, умерли в свое время, а сейчас просто не можете вспомнить именно момент смерти? Меня убили так, что я видел это и успел прочувствовать, а вас убили внезапно, ваша смерть наступила быстрее, и вы о ней до сих пор не знаете. И продолжаете вести себя подобно живому…
— Здорово, Миша, это зверски тонко. Правда, мы окончательно перешли в ту сферу чистого разума, где абсолютно любое утверждение является одновременно истинно верным и настолько же ложным. Да, я умер и могу даже предположить когда. Но одновременно я ухитряюсь ощущать себя не менее живым, чем прежде. И даже испытывать намного более увлекательные приключения, как я их понимаю. Я пью водку и получаю от этого удовольствие. У меня появилось намного больше интересных и любвеобильных женщин, чем я имел их при жизни. Я, наконец, общаюсь с вами и вижу разницу… Так о чем грустить? Кто его знает, вдруг именно так выглядит христианский рай? А если вам до сих пор не слишком нравится чувствовать себя мертвым, так вдруг это свойство уже вашего, иудейского представления о загробной жизни? Я, помнится, что-то такое читал. Вроде бы в вашей религии нельзя заслужить ни рая, ни спасения добрыми делами, личным мужеством или раскаянием в момент смерти. Неостроумно придумано вашими раввинами, скажу я вам. У нас — лучше, ибо сказано: «Нет лучшей участи, как живот положившему за други своя!» Если я так и сделал, то есть именно «живот положил», а к этому, безусловно, шло, значит, рая я удостоен автоматически, а если он выглядит именно так — значит, такой мне и положен, по делам моим и по должности моей… Наше христианство хоть и греческого происхождения, зато вся бытовая культура и психология — славяно-норманнская, и наши представления о загробной жизни — тоже. Иудейские или мусульманские представления о «рае» нас не вдохновляют, а вот виды Валгаллы, или «Страны удачной охоты», очень греют. Вы ж посмотрите, Миша, с каким азартом мы тут на бронетранспортерах носимся и из автоматов палим во все, что шевелится!
Ляхов снова весело рассмеялся и даже, в полноте чувств, хлопнул Шлимана по плечу. И тут же испугался: а вдруг рука пройдет сквозь воздух или, напротив, завязнет, как в жидкой глине в этой имитации человеческого тела. Но нет, плечо еврейского капитана было в меру твердым и даже, пожалуй, теплым.
— Хватит, Вадим, — очевидно, или этот жест, или предыдущие слова чем-то капитана задели.
Ляхову хотелось думать, что именно тем, что он не поддался неизвестно кем запланированному сценарию, а начал разыгрывать собственный. И реплики пошли не «в ту степь».
— Давайте пока закончим все это. Завтра, если вам удастся отплыть, я провожу вас. И попытаюсь заняться созданием здесь хоть какой-то общности из тех, кто на это способен. Если нет и идея солипсизма[72] верна — говорить вообще не о чем.
— Могу только согласиться с вами, коллега. Пусть мы и учились в разных учебных заведениях, но основы философского видения мира у нас почти одинаковы.
«Нет, что-то здесь на самом деле неправильно, — заставил Вадим работать ту часть мозга, которая оставалась у него трезвой всегда (не только в смысле буквальном, в процессе и после жестокой офицерской пьянки, а и в отношениях с женщинами, когда многие теряют голову абсолютно, и за карточным столом), — я так себя вести не должен. Я болтаю, я его провоцирую, я чуть не выдал главное, что пока дает мне шанс владеть обстановкой. Надо взять себя в руки, оборвать разговор и уйти, пока Шлиман или его кукловоды не опомнились».
— Да, конечно, Миша, тем более что я ведь уже совершенно пьян. Разговариваю с вами исключительно на автопилоте… — все это он выговорил, заставив свой язык стать косным и непослушным. — А где собираетесь спать вы? Или…
— Совершенно правильно, или… Спокойной ночи, Вадим.
— Взаимно, Микаэль… — Ляхов сделал несколько шагов по темной аллее, и вдруг его осенила очередная неожиданная идея.
— Подождите, Шлиман! Еще один вопрос, совсем уже последний. На сегодня… — существенная поправка, ибо жизнь приучила Ляхова с осторожностью употреблять столь опасное определение.