Бремя живых

— Конечно, нет. Последние две тысячи лет иврит знало от силы полпроцента нашего народа, левиты, раввины и ученики иешив[67]. Как можно переучить на безнадежно мертвый язык десять миллионов европейски образованных людей? Это то же самое, как вдруг Европа решила бы вернуться к латыни в качестве всеобщего языка науки и культуры. А Китай и Корея у меня ассоциируются только с соломенными шляпами, миской риса по карточкам и жутким количеством синих жирных мух. Я там как-то побывал в составе миссии Союзной организации здравоохранения. Но к чему-то вы мне это сказали?

— Всего лишь к тому, что там так все и есть, что граница эта преодолима без всяких физических приборов и, самое главное — тамошние гемостатические губки вы в состоянии есть и усваивать. И там этого добра очень много. А еще в холодильниках всего одной периферийной воинской части я видел десятки кассет настоящей консервированной крови. Всех групп…

Ему показалось, что Шлиман возмутится самим намеком на его сродство с вампирами. Ему и самому не слишком приятно было об этом говорить. Как врачу с пациентом, болеющим дурной болезнью. Но нет, информация была принята вполне благожелательно.

— Значит, если названная граница окажется проходимой и для нас, то проблем не возникнет на очень долгое время?

— Надеюсь на это. Кроме одной. Где-то там бродит довольно опасная и решительная группа выходцев из еще одного мира, теперь уже параллельного нашему «нормальному». Сборище абсолютно отвязанных наемников-мусульман. Хорошо вооруженных. Живых в полном смысле. И там они встречались с подобными вам, я думаю, и имели с ними серьезные конфликты. Немножко ошибшись, они стреляли в нас. Мы оказались лучшими стрелками.

Ляхов вкратце рассказал историю с чеченцем Гериевым.

— А дорогу я вам покажу. На карте. Машину возьмете, полдня — и вы на месте. Если, конечно, граница вас пропустит, — чтобы быть до конца честным, оговорил Ляхов. — Никакого представления о механических и физических свойствах этих миров я не имею, к сожалению.

— Спасибо и на этом. Интересно все же получается. Затеявший все это дело профессор Маштаков в итоге, тем или иным способом, своей цели добился.

— То есть? — не уловил смысла услышанного Ляхов.

— Ну как же? Мне очень долго и не слишком внятно рассказывал Григорий Львович Розенцвейг, что целью профессора было создать два изолята[68], где арабы и евреи могли бы жить, не смешиваясь и друг другу не мешая. Разве это у него не получилось, пусть и в несколько извращенной форме?

Спорить с таким утверждением было бы можно, но совершенно не нужно. Потому что Шлиман был прав в главном. Есть то, что есть. Как бы странно и моментами страшно это ни выглядело. И еще не высказанная мысль капитана стала ему вдруг ясна. Как ясно и то, для чего он затеял этот разговор.

Теперь — перехватить инициативу. Показать, кто тут лидер на самом деле.

— Значит, Микаэль, мы можем сойтись на таком варианте: вы здесь стараетесь создать нечто вроде общины «психически сохраненных», таких, как вы, и это должно получиться, по-моему. Соответственно, если не случится чего-то другого, о чем рассуждать просто бессмысленно, пока не располагаем фактами, эта структура может стать нашим здесь форпостом, протекторатом, если угодно… Не знаю, как вы решите практические вопросы ближайшего будущего, но, мне кажется, вполне прилично. Если бы не так — о чем вообще мы с вами разговаривали бы?

Ляхов себя чувствовал на коне. Пусть и на странном. Не поймешь, деревянный ли это конь карусели, строевой кавалерийский или тот, упомянутый в Апокалипсисе «Конь Бледный». Так на то и потусторонняя жизнь. Вообще неизвестно, действительно ли он сейчас остается тем самым человеком, которым был и неделю назад в Москве, и год назад в Хайфе. А вдруг он — это тот капитан из газеты, пропавший без вести в бою на перевале, куда одновременно забрели и они с Сергеем?

В другом случае эти мысли способны были ввергнуть мыслящего человека в глухую, беспросветную тоску.

Его же и сейчас они скорее веселили. Нет, ну на самом деле, кому еще доставалась такая интересная участь?

— Вы уверены, Вадим, что ваша идея нам понравится?

Слова Шлимана прозвучали для Ляхова если не холодным душем, то все равно чем-то неприятным, когда вдруг человек, с которым якобы достигнуто взаимопонимание, ошарашивает тебя дурацким, в лучшем случае, вопросом. В худшем же — когда видит дурака в тебе. Пришлось подсобраться с мыслями, хотя и занял этот процесс не более секунды.

— Извините, Миша, а мне отчего-то показалось, что идея была исключительно ваша! А если я таки ошибся… Хотите, мы сейчас встанем и уйдем? Все. Полковник Тарханов вроде как и катер подходящий уже нашел. Заведем дизеля и — «Прощай, любимый город…». Вам платочком помашем. Как говорится: «Была без радостей любовь, разлука будет без печали».