Бородинское поле

главным героем в семье Макаровых. Помяните мое .слово.

Твердый мужик, с характером и башковит. Серьезный мужик.

- Ай-яй, что ты такое говоришь, отец. Мужик... Да какой

же он мужик - дитя еще, - возражала Вера Ильинична.

- В гражданскую такие, как он, полками командовали, - не

сдавался Трофим Иванович.

В это время по радио объявили воздушную тревогу.

- Ну вот, опять пожаловали, все им неймется, - с

добродушием молвил Трофим Иванович.

Глеба поразило совершенное спокойствие всей семьи, с

которым был воспринят сигнал воздушной тревоги.

Он поинтересовался:

- Что в таких случаях мы должны делать?

- А ничего, - ответил отец. - Первое время бегали в

метро. А потом надоело, обвыклись.

- Вообще, положено идти в убежище, - сказал Олег. - На

крышах домов остаются дежурные. Обычно немцы

разбрасывают мелкие зажигательные бомбы. Мы живем на

улице Чкалова. В нашем доме бомбоубежище. Иногда

спускаемся туда.

- Нам, пожалуй, надо бежать в метро, чтоб после отбоя

сразу домой, - заторопилась Варя.

- И то правда, бегите, - согласилась Вера Ильинична. - А

ты, Варя, завтра как? Опять на трудфронт?

- Да, как всегда, - ответила Варя. - Ты, Глеб, надолго

задержишься?

- Завтра попробую повидаться с сыном, - ответил Глеб. -

А послезавтра с утра - в управление кадров. А там - куда

направят. Надо полагать, сразу на фронт.

Глеб проводил Варю и Олега на улицу. Было довольно

тепло. Небо очистилось от туч, и высокая яркая луна как-то

отчужденно и ненужно висела над Москвой. Острые лучи

прожекторов, как гигантские шпаги невидимых рыцарей,

скрещивались в вышине. На западе, в стороне Сокола, ухали

зенитки. Глеб видел разрывы снарядов. Потом неожиданно в

скрещении лучей сверкнул серебряный крестик вражеского

самолета. "Ага-а, попался, ворюга", - мысленно торжествовал

Глеб, но вдруг самолет как-то бочком скользнул в сторону,

провалился вниз и исчез из скрещенных лучей. Прожектора

лихорадочно заметались по небосводу, но не могли нащупать

фашиста. Там же, за Соколом, гулко ухнула земля, и Глеб

понял, что это не зенитки, а сброшенные с самолета бомбы

разорвались. Он постоял еще с минуту и потом ушел в дом.

В свои восемнадцать лет Святослав Макаров выглядел

вполне взрослым мужчиной. Высокого роста, широкоплеч, как

и его отец, настойчивый и упрямый, он унаследовал от своей

матери не только черты лица, но и нежность, доброту. Его

светло-карие материнские глаза с характерным прищуром

смотрели на мир открыто и доверчиво. Но стоило юноше

рассердиться, выйти из равновесия, как те же глаза темнели,

источали огонь ожесточения и ярости.

Как в школе, так и в военном училище он не был в числе

первых по успеваемости, хотя учился довольно ровно, как

говорится, на твердую четверку, ничем особым не выделялся.

Но было в нем нечто такое, что как магнит притягивало к нему

друзей. Возможно, какая-то откровенная честность и доброта в

отношениях с людьми, чувство товарищества и беззаветная

верность дружбе притягивали к нему ребят.

Глеб Макаров сам себе признавался, что плохо, вернее,

недостаточно знает сына. Тому были свои причины, быть

может, не столь уважительные, но все же объективные -

частые переезды из города в город, большая занятость по

службе. Восьмой и девятый классы, то есть перед тем как

поступить в военное училище, Святослав кончал в Москве, и

жил он в то время у дедушки.

Они не виделись больше года, и Глеб нашел, что за это

время сын сильно изменился: плечистее стала фигура,

спокойное круглое лицо не просто загорело, а возмужало, что-

то самостоятельное и твердое появилось во взгляде. Тонкие

брови стали еще круче. "До чего же он похож на Нину", -

грустно подумал Глеб.

По просьбе Макарова-отца начальник училища разрешил

курсанту в порядке исключения уволиться до 22.00, то есть на

весь день.

Когда они вышли за ворота училища, Глеб подумал: куда

идти? Это был не простой вопрос. Их встреча могла оказаться

последней - Глеб это отлично понимал, - поэтому

предоставленное им время надо было использовать так, чтобы

эта встреча навсегда осталась в памяти сердца.

Глеб Макаров любил Москву, как он считал, особой,

неповторимой, лишь ему одному доступной любовью. Москва

для него была не просто городом, где он родился, где прошли

его детство и юность, Москва была частицей его сердца. И чем

дальше он от нее находился - в степях Забайкалья или в лесах

Белоруссии, - тем острее он это чувствовал. Москва жила в

нем самом, как душа, постоянно, неизменно, всегда.

Когда Слава был маленьким, Глеб, приезжая с семьей в

отпуск в столицу, водил сына по Москве, показывал и

рассказывал то, что было близко и дорого ему самому.

Мальчик слушал с интересом, с обычным детским

любопытством, которое быстро иссякало. Он уставал, и Глеб с