Борисов-Мусатов

Просто весна закипала в его сердце, и так светло соединились для него весна и Волга. Певцом родной реки он не станет, но недаром в этот приезд больше, чем когда-либо вообще, напишет он именно речных пейзажей. И весна 1894 года останется одной из самых «полноводных» в его жизни. А смелость и нервность в этюдах, пристальность, с которой вглядывался он теперь в окружающий мир, в каждый цветок, в незнакомых женщин, шли от той «сердечной причины», которую он сознавал, но не решался назвать…

Когда Виктор приехал, просматривающаяся прямо со двора на дальних горах плотная шапка лесов не была одноцветной: видно было, что лес еще избывает свою, сохранившуюся под снегом, бурую красноту, она светится и мягко тонет в зеленом. Затем окрест и прямо вокруг флигеля как-то разом вспыхнула огненная зелень. На грядках и клумбах, ухоженных матерью, стебли лезли из земли лезвиями зеленых ножей, но и они «резали» глаз не своими остриями — цветом.

И не успел оглянуться — май стоял в разгаре, любимый с детства май с пригревающей теплынью, когда переставала отзываться ноющими болями в позвоночнике слякотно-гнилая пора. Теперь овладевало им не смутное ожидание, а праздничное ликование, задор! «Этот май все раскрашивает в такие задорные краски… Май, блестящий, как перламутр…» — напишет он в одном из писем. А «перламутр» мог начать осыпаться, и Виктор забирался на крышу флигеля, чтобы, озирая двор и соседские владения, смотреть на сей раз не на небесные облака, а на земные: белым-бело цвели сады — словно клубами расползаясь в сумерках по зеленой глади дворов.

Когда же совсем стемнеет, попробуй, отворив калитку, пройти в сад и встать меж белеющими деревцами: что-то странное шевельнется в тебе. Покажется, что окружен замершим женским хороводом. И юным, свежим дыханием в лицо повеет, тревожно сожмет сердце.

И в темноте будто взгляды чьи-то на себе ощутишь. И только вон то, отдельно стоящее маленькое деревце напомнит вдруг Лену в праздничном гимназическом платье.

А поутру вновь резкие и сочные тени от серо-голубых дощатых стен флигеля бросает на траву майское солнце. Шелковистый блеск травинок на свету. И, как ни странно, ночной «мираж» подтверждался: трудно это выразить, но яблони, с их крупными цветами, вроде голубовато-розовых бантов, стояли, напоминая торжественно расцветшую девичью красу. А каждая вишня была именно еще девочка, и это ее взгляд, с розоватыми ресничками тычинок, был наивно-светел. Вся она в мелком белом цвету, сплошь усыпавшем ветки, вроде кисейного кружева. И даже просветы меж ветвей у нее узорны. И когда, звонко смеясь, Лена вбежала в один из таких «узоров», ловя красный мяч, неловко переброшенный через ограду ее подружкой Ниной Коноваловой, Виктор озабоченно прижмурился. Обе игруньи без долгих слов были расставлены им на расстоянии одного броска вдоль стены дома и вдоль забора, на лужайке, с которой сад начинался и шел влево, в глубину.

Было ясно сразу, что девочкам хорошо бы переодеться, что писать их надо в белом — в том ключе, который задало майское цветение сада. Но определенного замысла первоначально, кажется, не было. Скорее казалось, что эти зарисовки и эскизы с натуры войдут в многофигурную композицию, где действие развернется в саду. Недаром на одном из набросков, сделанном 20 мая, играющая в мяч девочка нарисована Виктором в глубине, среди тоненьких деревьев, а на переднем плане сидит девушка в белом платье и собачка подле скамьи…

Приходивший за Ниной, а на деле повидаться и поговорить (благо Коноваловым тут шаг шагнуть, спустившись вниз, с Малой Сергиевской) Василий Васильевич — прямо на садовой скамейке, — замедленно вглядываясь, оценивал привезенные Виктором альбомные этюдики. В черных коноваловских глазах огоньком вспыхивал, светился щемящий интерес. Потолковав чуток, он вставал, проведя ладонью по взмокшим залысинам, и подходил к позирующей дочери. Остановившись неподалеку, пока Виктор продолжал работу над гуашью, долго стоял, покуривая. Нина, заложив руки за спину, говорила с отцом, но тот отвечал рассеянно. Виктор написал их обоих: как-то еще более отяжелевшего своего первого учителя — в летнем белом сюртуке и брюках, казавшихся слишком широкими при коротковатой его фигуре, и Нину — с ее нескладным тельцем, на коротких и чуть кривых ножках.

И в этой гуаши Виктор старался передать яркий на солнце белый тон ограды, скамьи и столика, сизоватые тени на траве… И как же распределялись в их игре рефлексы — отсветы на белых платьицах: розоватые — у Лены и легкие голубые у Нины Коноваловой. Еще раз полюбопытствовав, что там у Мусатова получается, Василий Васильевич промолчал. А наутро объявился тоже со всеми рабочими принадлежностями. С этого утра девочки позировали им обоим.