Боратынский

Потом они опять пьют и читают друг другу стихи: о любви, о дружбе, о лени, о праздности, о пирах, о проказах, о прелестницах, о друзьях, о неге, об унынии, о рабстве, о свободе. Люблю с красоткой записной На ложе неги и забвенья По воле шалости младой Разнообразить наслажденья. Ум их не утоплен в вине, и они трезвы. Я люблю вечерний пир, Где Веселье -- председатель, А Свобода, мой кумир, За столом законодатель.

Или -- не так! Ум утоплен, ибо ум высокий можно скрыть безумной шалости под легким покрывалом. В углу безвестном Петрограда, В тени древес, во мраке сада, Тот домик, помните ль, друзья, Где наша верная семья, Оставя скуку за порогом, Соединялась в шумный круг И без чинов с румяным богом Делила радостный досуг?

И до утра слово "пей!" заглушает крики песен.

Они пьют. Гордый ум не терпит плена, и слова любви перемешиваются с историями о том, как в недалекие времена батюшке нынешнего милостивого монарха попался навстречу один из них, а он не снял с головы картуз. Император Павел (а это ему попался на дороге один из них) мог бы упечь его в Соловки, но по рыцарству своему только пожурил его няньку, которая лишь тем оправдалась, что дитя еще неразумное и говорить не умеет (ибо одному из них в ту пору, когда это случилось, едва исполнился год).

Другой рассказывает, как в ночь смерти Павла его батюшка оказался арестован в Михайловском замке: выпросив у Палена дозволение проститься с телом покойного, он прошел мимо первых двух часовых у внешних дверей, но двое других часовых по другую сторону дверей скрестили свои ружья, ибо не слышали разрешения Палена. Батюшка бросился назад, но первые часовые тоже не пропустили его (а Пален ушел). Часа только через два его освободил кто-то из проходивших заговорщиков.

Они пьют. Ум трезвеет, мысли становятся логичными, надежды злыми. Может ли Нерон, спрашивают они, родить Тита или тирану самой природой не дано порождать ничего, кроме рабства и цепей? -- Тиран отмечен печатью проклятия, и, как стыд природы, обречен на бесплодие? -- Увы! насильники истории плодят, и плодят с наслаждением, рабство, называемое ими преданностью, и подлодушие, называемое ими усердием. -- Но Тит? Милосердый Тит, с которым так любят сравнивать нашего милостивого монарха, -- он-то что может плодить? -- Обман надежд на грядущее просвещение? -- Нового Нерона? -- История необратима! Новый Нерон не будет! Во всяком случае, у нас. Довольно было кратковременного Павла! -- Следует ждать у нас своего Бонапарта! -- Но наш-то Тит основал лицей! Он взял Париж! -- Париж взяли казаки! -- В Париже, между прочим, особенный воздух. В Париже вольнодумцы растут на открытом воздухе, а в Петербурге в теплицах. -- Не помню, по какому поводу Карамзин сказал : "Ибо и власть самодержцев имеет свои пределы", или что-то подобное. В Европе это почли бы un lieu commun *, пошлою истиною, у нас -- верно, дерзостию, которую вслух говорить опасно. -- Так как все же быть с Титом? -У каждого Тита должно быть по Бруту! -- За Брута! Они пьют.

* Общим местом (фр.).

Се самый Дельвиг тот, что нам всегда твердил, Что, коль судьбой ему даны б Нерон и Тит, То не в Нерона меч, но в Тита сей вонзил -Нерон же без него правдиву смерть узрит. Дельвига нельзя, однако, представить с мечом.

* * *

Отчасти они и вправду жили, как писали, и писали, как жили.

Лет через десять, когда все кругом остепенилось, когда годы их переменили, когда они уже носили перчатки, чтобы не прятать руки в карманы от холода, имели квартиры не в Семеновских ротах, а ближе к Невскому, и обедали большей частью дома, -- в них все по-прежнему сохранялось подобье жизни молодой.

Случай, который вспоминается, состоялся в 830-м году. Времени жить тогда у них оставалось уже в обрез, хотя со стороны можно было думать, что они только начинают. И вот в их кругу оказалось два юноши из нового поколения -- которым было столько, сколько им в 818-м году. Один из этих юношей впоследствии записал свое воспоминание:

"Дельвиги жили на берегу Невы, у самого Крестовского перевоза... Пушкин был в это время уже женихом. Общество Дельвига было оживлено в это лето приездом Льва Пушкина... Слушали великолепную роговую музыку Дмитрия Львовича Нарышкина, игравшую на реке... Вечером на заре закидывали невод, а позже ходили гулять по Крестовскому острову. Прогулки эти были тихие и покойные... Раз только вздумалось Пушкину, Дельвигу, Яковлеву и нескольким другим их сверстникам по летам показать младшему поколению, т. е. мне 17-летнему и брату моему Александру 20-летнему, как они вели себя в наши годы и до какой степени молодежь сделалась вялою сравнительно с прежней.