Болтун

Так вот, родные и близкие, таким образом прошли, протекли, пробежали пять лет моей жизни, и я считаю, что это даже по самым пессимистичным оценкам не были пять худших лет. Дни проходили одинаковым образом, и в то же время не были похожи один на другой. Знаете, как эти круглые конфетки с разной начинкой. Разговоры и книги заменили мне все, то есть совершенно все. Я не ощущал, что у меня есть тело, оно не было мне нужно. Я потом еще долго его не ощущал, и сейчас умею это далеко не всегда. Телесных впечатлений не было никаких — одинаковая еда, одинаковый вид за окном, одинаковые комнаты, одинаковое время сна. Я привык к мысли, что я — это некоторая субстанция, может быть душа, приклеенная к костям и плоти, к какому-то малозначимому материалу, нужному разве что для манипулирования пространством.

Мне, судя по всему, становилось лучше. По крайней мере, дурдом было очень легко контролировать, и я запомнил каждую деталь, я в силах был воспроизвести количество засохших мух на подоконнике, не менявшееся несколько лет, я знал щербинки на ступеньках и даже дал им имена, ровное число квадратов в столовой, мелкие дефекты на обоях — я все присвоил себе, и реальность не в силах была утечь от меня.

Я был уверен в себе и, конечно, не понимал, отчего Минни считает, что я не продвигаюсь вперед. Я прекратил видеть страшные вещи, я поддерживал порядок усилием воли, нерушимая стабильность дала мне спокойствие, какого прежде не бывало. Вещи стали определенными.

И все же Минни была мной недовольна. Как показало время, она была права. Разум мой дал трещину позже, и этого Минни уже не видела, однако любой стоящий врач, даже если никто не знает, что он врач, обладает прогностическими умениями. Минни хорошо знала бреши в моем сознании, и она могла точно сказать, что стоит мне выйти отсюда, и в них хлынет вода. Если думаешь, что залатал свой корабль, не спеши и проверь еще раз. В конце концов, достаточно одной пробоины, которой не заметно за самовосхвалением. Быть может, я избежал бы серьезных ошибок, если бы слушал ее. Но мне было двадцать пять, я был дезорганизован и самоуверен примерно в равной степени. Как вы понимаете, я несколько жалею о том, что не был в состоянии прислушаться к кому-то, кроме себя самого. Я хорошо запомнил один из наших разговоров, хотя Минни заводила таких множество. Я злился на нее за это. Я чувствовал, что готов, что мне намного лучше, что я обрел здесь все, чего мог. Минни должна была сказать об этом госпоже Хенхенет, поспособствовать моему освобождению, но она этого не делала. К тому моменту я провел в дурдоме без трех месяцев пять лет, много дольше, чем моя мама. Однако мне было куда стремиться — старик Готтард жил здесь уже двадцать лет. И хотя я понимал, что он привык к этому месту и всячески избегает освобождения, иногда я лежал в своей постели, слушая храп Риккерта, и думал, неужели так пройдет моя жизнь?

Мысли эти не вызывали у меня страха, но и никакого восторга я не испытывал.

Мне казалось, я делал все, чтобы продемонстрировать свою относительную нормальность, но Минни мне не верила. Думаю, я знал, что обманываю ее, просто это казалось мне правильным, не вызывало вопросов.

Я казался, а не был, и она это чувствовала.

В тот день, когда я снова завел разговор об освобождении, как мне казалось издалека, она прервала меня на полуслове, лицо у нее сделалось раздраженное, усталое. Минни покачала головой, мазнув кончиком высокого хвоста сначала по одному плечу, затем по другому. Вид у нее на секунду стал воинственный, словно она хотела на меня прикрикнуть, однако Минни быстро взяла себя в руки. Вне наших с ней медицинских бесед, как она их называла, Минни злилась быстро и часто, однако она прикладывала колоссальные усилия, чтобы сдерживать себя на сеансах. Минни часто говорила, что ее цель — облегчить мое безумие и научить меня жить с ним, а для этого она должна не столько быть доброжелательной, сколько показывать, что можно контролировать себя тогда, когда это необходимо. Что это может быть легко.

Это не было легко, всякий раз экзистенциальная сложность этого процесса отражалась у нее на лице. В тот день она боролась с собой только чуть дольше обычного. Она сказала:

— Я не взялась бы с тобой работать, если бы не была готова быть съеденной заживо.

— Ты меня с кем-то путаешь, я не каннибал. Минни, я знаю, что тебе этот разговор надоел, но…

— Нет, — быстро сказала она. — Я объясню тебе снова. Бертхольд, я изучала твои звезды, очень подробно.

— Да-да-да, Минни, я и сам знаю, что мне суждено стать выдающимся человеком.

Я закурил, закурила и она. Мы одновременно затянулись и выпустили дым в разные стороны — это был наш вид флирта. И хотя мы никогда не были близки, я ощущал себя в отношениях с ней. Минни вздохнула, а потом сказала:

— Нет. Тебе не суждено.

— Ты просто не хочешь меня терять, Минни, давай признаем это. Но, поверь мне, мы не расстанемся, если я отсюда выйду…

— Бертхольд, прекрати.

Она скинула пепел и снова глубоко затянулась. А затем сказала быстро, будто и так слишком много времени потратила на молчание: