Болтун

Я вполне мог сам разобрать свои вещи, но когда она изъявила желание мне помочь, я не отказался. Может из-за моей симпатии к ней, а может мне просто не хотелось остаться в одиночестве.

Когда госпожа Глория ушла, я лег на кровать, думая о Хильде, о маме и о Младшем, обо всем на свете, и так пролетел целый час, я даже задремал, а когда открыл глаза, увидел, что пятна на потолке плавают, как рыбки в аквариуме. Я встал на тумбочку, но все равно не мог достать до потолка, чтобы восстановить его стабильность. Это меня разозлило.

Остаток вечера я провел с Хильде, гуляя по территории вокруг, и только на следующий день узнал, что такая свобода была позволительна только в первый день нашего пребывания в приюте.

А вообще-то все подчинялось распорядку такому строгому, что он не оставлял никакого времени на тягостные раздумья по вечерам в дружеской компании младшей сестры.

С одной стороны в этом распорядке было милосердие бегового колеса, не позволяющее задуматься о том, что происходит с твоей душой в этом тоскливом заведении. С другой стороны, расписание создавало мне бесконечные сложности с заботой о Хильде, которые я, впрочем, научился обходить.

Нелегко было научиться жить, смотря на часы, а не на собственные желания. Хильде было тяжелее, чем мне, она всегда отличалась большей своенравностью, и темперамент у нее был горячее моего. Она ссорилась со всеми, с кем могла, и мне частенько приходилось выручать ее из сложных социальных констелляций, которые она создавала вокруг себя.

Неизбывную мою радость составляло одиночество в комнате. Хотя я скучал без Хильде, жить одному было предпочтительнее, чем по соседству с чужим, незнакомым человеком. Я каждый день просыпался с мыслью о том, что мой сосед может вернуться сегодня. Вообще-то я любил общаться, и мне, в общем, всегда нравилась перспектива завести новое знакомство, однако моя комната стала моей сверхценностью. Теперь это было единственное место, где я мог остаться один.

Если нет возможности уединиться даже в душе, пространство становится отчуждаемой ценностью, за которую каждый готов держаться зубами.

В остальном дела постепенно шли на лад. Я подружился с компанией ребятишек из разных городков нашей родины, и вместе нам было довольно весело, хотя играть было практически некогда. Я быстро стал заводилой среди менее авторитетных ребят. Более авторитетные считали меня, как и любого новенького, изгоем. Настоящие же проблемы приносили старшие.

Это были озлобленные дети, хотя, конечно, не намного более озлобленные, чем те, которых ты могла встретить в своей школе для отпрысков высших классов. Однако, от них нельзя было спрятаться и некуда было позвонить, чтобы пожаловаться, что они тебя обижают.

Детские общества по своему ригоризму сравнимы разве что с армией, жаловаться — стыдно, быть слабым — еще хуже, лучше уж тогда вообще не быть. Падающего толкни и прочие формулировки в духе пессимистического мессианства начала века, все это детскому коллективу не чуждо. Более того, безумные философы, воспевающие идеи такого толка и примат силы над милосердием во все времена ищут лишь возможности оправдать простые порядки детства.

Словом, от старших нельзя было уйти домой и поразмыслить над тем, что мир не заканчивается социализацией в школе. В приюте мир и являлся школой, равнялся ей, от куцего кустика у ворот до подсобки со швабрами, совокупный метраж был единственным, что у нас было, за всем остальным мы могли только наблюдать.

Мы и называли-то их только старшими, даже не думали запоминать их имен, потому что они были как стихия, они отбирали вещи, смеялись, иногда били кого-нибудь. Никаких ужасов, которые часть тебя непременно ожидает, я тебе не смогу рассказать, не потому, что они остались в непознаваемых глубинах моей души, просто их не было. Да, нам частенько доставалось от старших, но редко кто уходил с разбитым носом, а чаще не оставалось даже синяков.

Может, учителя просто умели адекватно поддерживать миф о том, что жестоких детей будут отправлять в дурдом, а может нам в целом повезло с приютом, однако в то время мы не понимали, что может быть хуже и злились на старших до невероятности.

Частенько кто-нибудь предлагал их всех повесить, все дружно соглашались, и некоторое время длился приносивший нам сытое удовлетворение разговор. Мы, не помнившие даже имен старших, с удивлением обнаруживали, что до мельчайших деталей можем воспроизвести их облики во всякой связанной с насилием фантазией.

Хотя не так уж сильно они отличались — тощие (не от недоедания, но от постоянного ртутного движения, потому как толком заняться в приюте было нечем, а расходовать энергию нужно), подростки с мерзкими ухмылками и некоторым количеством прыщей, украшенных белыми точками на вершинах.