Болтун

Она сказала это простое слово таким тоном, что мне не захотелось продолжать тему. Я не знал, винит ли она меня, но я винил себя, и это всепоглощающее, огромное чувство отражалось всюду. Даже во взглядах незнакомых мне людей я видел его.

Хильде помолчала, затем сказала:

— Переплети мне косу. Я хочу выглядеть хорошо.

Мы толком не разговаривали с того момента, как маму забрали. Вчера я молча собирал наши с Хильде вещи, а она молча бродила по дому, словно прощалась с ним.

Мне стало грустно, что я не сделал то же самое. В конце концов, мне хотелось еще раз увидеть пухлый ящик телевизора на двух разъезжающихся ножках и с двумя антеннами, делавшими его похожим на какое-то инопланетное устройство, кухонный стол с чистой скатертью, мамину комнату с ее обоями, рисунок на которых я рассмотрел только недавно.

Со всем этим я мог расстаться навсегда. Впрочем, нечто, что происходит в последний раз, всегда тоскливо, потому как напоминает о неизбежном конце жизни, ведь в вечности повторить, хотя бы согласно теории вероятности, можно все, что угодно.

Хильде сказала:

— Я бы все равно злилась на тебя, если бы ты этого не сделал. Я не знаю, как было бы правильно. Наверное, никак.

Я заплетал в ее рыжую, золотившуюся на солнце косу красную, праздничную ленту. В конце концов, Хильде было свойственно определенное кокетство с обстоятельствами — она оделась в самое лучшее и долгое время начищала свои лаковые туфельки, чтобы на всех в приюте произвести впечатление.

— Ты скучаешь по ней? — спросил я.

— И по нему.

Я тоже скучал по ним обоим. Хотя мы всегда остро чувствовали мамину нелюбовь и были обижены на нее, сейчас, когда ее не было, мне не хватало ее голоса и искусственной улыбки.

Я хотел, чтобы машина остановилась, о как я просил этого у бога, ведь каждый километр давался мне с трудом, словно за него я расплачивался собственной плотью. Дом с мясом отходил от нас с Хильде.

— В конце концов, все будет хорошо, — сказала Хильде и протянула мне руку. Я крепко сжал ее ладошку и улыбнулся.

— Мы есть друг у друга, сестренка, — ответил я как можно более успокаивающим тоном. Я чувствовал себя таким взрослым, как никогда прежде. Груз ответственности никогда на меня не давил, я любил быть тем, кто всех спасает, как ты, вероятно, заметила за двадцать с лишним лет нашей семейной жизни. Так что осознание того, что я как никогда нужен сестре даже придавало мне сил.

Я обнял ее, и она положила голову мне на плечо. Мы оба думали, каким же окажется приют. Картины, которые рисовало мое воображение, вызывали как восхищение и радость, так и страх. В моей голове смешались картинки из детских книжек, кадры из фильмов ужасов, слухи о частных школах, в которых учатся дети принцепсов и страшные истории о том, как малышей травят злые поварихи.

Только когда машина остановилась, и мы с Хильде выглянули в окна, не сразу на это решившись, стало ясно, что приют мало чем отличался от школы. Типовой прямоугольник, уложенный набок, с глазами окон и невеселым, серым окрасом.

К тому моменту, как нас забрали, сентябрь уже преодолел свою середину, и почти по-фабричному унылое пространство подчеркивало пасмурное небо и слетавшиеся во двор листья, заметавшие девчачьи классики.

Нас выпустили, и мы почувствовали продирающий до костей ветер, тогда нам обоим показалось, что причина его в нашем бесконечном одиночестве и в том, как неприветливо место, где мы оказались.

Причина была, конечно, в том, что ветряные потоки неравномерно распределены по местности, а мы довольно далеко отъехали от дома.

Водитель достал из багажника наши сумки и вручил их нам, мы пошли вслед за чиновницей. Может, должность ее называлась как-то еще, но тогда все принцепсы были для нас чиновниками. У ворот, непомерно высоких, мы обернулись к водителю, потому что он был из нашего народа и мог нас понять.

У него сделалось грустное лицо, а потом он развел руками. В принципе, это сочетание стало лейтмотивом всего нашего пребывания в приюте. Нас встретила сама директриса, она, как и чиновница, была принцепсом, но ее имя мы узнали. Она выглядела чуть старше чиновницы, однако впечатление от их общения было такое, словно все наоборот. Мы совершенно запутались.

Словом, директрису звали госпожой Глорией, у нее были длинные, покрытые розовым лаком ногти и модная стрижка с аккуратным начесом. Внешне она была очень привлекательной, и оттого часть меня сразу же прониклась к ней немотивированной симпатией. Взрослеющий мужчина во мне несколько залюбовался ее чертами, поэтому когда она нам улыбнулась, я улыбнулся ей в ответ, Хильде же осталась мрачной.

Госпожа Глория была приветлива, вежлива и с радостью показала нам приют. Это было здание столь же эргономичное, сколь и холодное, лишенное всякой индивидуальности. Все в нем было расположено с удобством. Несколько раз госпожа Глория упомянула о том, что здесь есть небывалая роскошь — двухместные номера.

— Почти как дома, — повторяла она. — Почти как дома.