Болтун

Я не уверен, что в свое время был готов стать отцом. В конце концов, я не умел воспитывать, потому что умел только любить. Но этого оказалось достаточно. Дети приходят в этот мир, чтобы любящие люди научили их любить, так сказала однажды Октавия.

Я много думал об этой фразе прежде, чем согласиться с ней.

Разговаривая с собственными детьми, я вспомнил Адельхейд. Мне стало неприятно оттого, что она не испытает той же радости, что и я, когда думаю о своих взрослых детях.

Я попрощался с Марцианом и Атилией не без сожаления, нажал на легко поддававшуюся, ослабевшую от старости кнопку сброса.

— Октавия, сегодня утром я увидел мальчика на пакете молока. Он пропал.

Она явно не знала, как отреагировать, принялась вытирать стол бумажными полотенцами, было очень видно, что она никогда не занималась даже простейшей домашней работой.

— Мне жаль, — сказала она. — Это чудовищно.

— Да. Именно так. Я знал, что ты поймешь. Это чудовищно. Поэтому сейчас я сделаю звонок начальнику полиции Бедлама.

— Ты уверен, что он узнает твой голос?

— Без сомнения. Мы очень хорошо знакомы.

Октавия кивнула. Я знал, что в своих мыслях она могла быть жестокой, а милосердие ее было связано с ничего не стоившей ей благотворительностью, и все же я знал также, что она поймет меня.

Может, не почувствует так, как я, но непременно поймет.

— А после мы с тобой сами поедем на свалку, куда отправился тот мальчик, Манфред, — сказал я. — У него зубная щетка со львенком на рукоятке.

Октавия нахмурилась, посмотрела на меня пристально.

— И что мы собираемся там найти?

— Манфреда, конечно. И пару тройку не до конца испорченных кассетных магнитофонов.

Она вздохнула, представив себя, видимо, на свалке. Она еще не знала, что свалка эта большая и северная. Я сказал:

— Если хочешь, можешь отдохнуть здесь. Но если пойдешь со мной, я расскажу тебе историю.

— Ты такой мальчишка. Ты просто хочешь выпендриваться, да?

— Кто как не мальчишка может найти другого мальчишку? — спросил я. Октавия сочла вопрос риторическим, и я принялся набирать хорошо знакомый номер.

Гудрун взяла трубку почти сразу.

— Я в Бедламе, — сказал я. И она сказала:

— Надеюсь, воздух родной земли тебе сладок.

В голосе ее была скупая радость, щедро перемешанная с сарказмом. Я слышал, как она затягивается. Гудрун курила сигарету за сигаретой с четырнадцати лет, так что выглядела много старше нашего, и без того преклонного, возраста.

Мы часто смеялись, что ей стоило выпить слезы чужого бога вместе со мной, чтобы не терпеть унижения в общественном транспорте. Гудрун далеко не сразу нашла свое призвание, долгое время она была уставшим от войны солдатом, она наблюдала, как мирную жизнь начали все, кроме нее. Я боялся, что она сделает с собой что-нибудь, но не знал, как ей помочь.

Она целыми днями сидела на крыльце и, сигарета за сигаретой, очередной день покидал ее. Она почти не ела и глаза ее в пустоте своей были сравнимы с глазами тех, кто эту войну не пережил.

Я думал, как привести ее к миру, но оказалось, что она ушла слишком далеко. Тогда я понял, что нужно действовать по-другому и попросил ее хотя бы попробовать работу в полиции.

Тогда тусклый, потерявший значение после войны мир заиграл для Гудрун новыми красками. Она с восторгом (по крайней мере с тем, что в ее исполнении можно было считать восторгом) рассказывала мне про то, что война никогда не заканчивается. Мир состоит из миллиарда маленьких войн, и счастье человека в хорошо обеспеченной иллюзии того, что его война нужна человечеству.

Судя по всему, в словах ее было зерно истины, потому как к пятидесяти семи годам она дослужилась, без единого моего ходатайства, до должности начальника полиции Бедлама и работу свою выполняла хорошо, может от бытийной скуки, а может из депрессивной жажды хоть чуть-чуть очистить мир от царящей в нем несправедливости.

В любом случае, она нашла свое место, и я был этому рад. В конце концов, здравомыслие в ней победило, и вот уже пятнадцать лет она помогала миру стать чуточку безопаснее.

Разумеется, я гордился ей. Если кому и стоило отдать это дело на личный контроль, то это была именно Гудрун с ее обостренным, обнаженным, словно нерв, чувством справедливости.

Я подробнейшим образом пересказал ей ситуацию, и она придержала свое предложение попить вместе кофе. Я услышал щелчок зажигалки. Гудрун закурила следующую сигарету, сказала:

— Поняла тебя. Возьму это дело под личный контроль, как сказал бы стереотипный полицейский в плохом кинофильме.

— Я думал в этих выражениях только что, ты меня расстраиваешь.

— Буду с ребятами часа через два, Бертхольд.

Предвкушение от встречи с подругой я хорошенько взбил вместе с радостью от того, что поисками Манфреда займутся люди самого высокого профессионализма, а сверху полил эти замечательные эмоции желанием познакомить Октавию и Гудрун.

В конце концов, всякий раз, когда Гудрун приезжала в Вечный Город, она находила повод проигнорировать семейный ужин. Я хотел показать ей, что Октавия вовсе не такая, какой мы представляли ее во время войны.