Болтун

— Я не хочу, чтобы ты думала, что у меня было несчастное детство, — сказал я, наконец. — Это не так. Было множество счастливых дней. Больше, чем плохих.

— Я понимаю. На самом деле я тебе даже немного завидую. У тебя были хорошие, верные друзья. Я говорю это, как человек, друживший только со своими родственниками.

— Психоаналитики сказали бы, что у тебя нет базового доверия к миру.

Она нахмурилась, а потом сказала:

— Я не понимаю, почему она так поступила с твоим братом. Когда Дигна только на пять минут забрала у меня Марциана тем вечером, когда он появился на свет, мне казалось, что сердце мое унесли вместе с ним. Когда Атилия в первый раз в жизни подвернула ногу, я думала, что сойду с ума оттого, что моей девочке пришлось испытать сильную боль.

Я испытал к ней нежность, теплое, щемящее и опустошающее чувство. Она любила часть меня, моих детей, так, как в этом когда-то нуждался я. Но я знал ответ на ее вопрос, на самом деле он был очень простым.

— Потому что он был принцепсом.

— Марциан и Атилия принадлежат твоему народу.

— Это другое. У нее были мы. И, наверное, она пыталась уберечь нас.

Октавия легла рядом со мной. Мы взялись за руки и переплели пальцы, словно сидели вместе в театре и одинаково заволновались за персонажей в кульминационный момент.

— Но мне нравится, что ты рассказываешь про своих друзей, про людей вообще, про владельца кафе, к примеру. Это особое место.

— Да. Маленький городок, все всех знают, все помогают друг другу по мере сил. А что вы о нас думали?

— Что шестьдесят процентов населения — манифестировавшие серийные убийцы. Сорок — выжидают.

— Изнутри все было не так. Может, мне кажется, что большинство людей там, где я вырос, были мне добрыми соседями, потому что детство вообще воспринимается в более светлых красках, чем последующая жизнь, но я бы не хотел родиться и вырасти в другом месте.

— А я бы иногда хотела, — сказала она. Октавия меня удивила, я сильнее сжал ее руку, чтобы понять, с ней ли разговариваю. Она была одержима своей роскошной кровью, историей своего народа, и мне стало странно слышать от нее, что она хотела бы чего-то иного.

Октавия нахмурилась, словно сама была смущена своими словами.

— Понимаешь, это мир без теней. Тот, в котором я выросла. Все покупается и продается, ты человек только пока у тебя есть происхождение или деньги. Я никогда этого не теряла, но видела, как теряют другие. Ты никому не нужен, если ты бесперспективен. Да никто никому не нужен. Мишура и блестки, и хорошенькие вещи, красивые девушки, богатые мужчины, стереотипные развлечения. Мы — нация несчастных людей, возводящих в культ свой способ быть несчастными. Те дома, к которым вы пришли, я знаю, как жили в них люди. Мужья, убивающиеся из-за краха своей карьеры, потому что нет ничего хуже, чем попасть в Бедлам, их жены, покупающие белье и выпивающие разноцветные таблетки в ванной, чтобы хватило сил улыбаться на встречах с другими такими же, дети, которые бунтуют против своих родителей, считая, что не станут такими же как они, а потом сами находят хорошую должность или выигрышную партию. Нет ничего бесценного, все, чего ты добиваешься стоит выбросить на помойку, если ты не можешь больше. Если не предашь всех вокруг и самого себя, не станешь никем, а чтобы не чувствовать, твой доктор пропишет тебе снотворное, потому что восемь часов сна позволят тебе быть продуктивнее. Но все это, в конечном итоге, не имеет никакого смысла. Это очень тоскливый мир. Безупречно прекрасный и смертельно грустный. И мне жаль, что мы не умеем оставаться людьми, обладая всем. А вы, ничем не обладая, умеете не превращаться в зверей.

— Не забывай, у нас все-таки есть серийные убийцы.

Но Октавия продолжила:

— И я точно знаю, что чувствовал господин Гай.

Она замолчала, но я попросил ее:

— Тогда расскажи.

Она встала, взяв наше одеяло, накинув его на себя, чтобы скрыть наготу, прошлась по подвалу, остановившись там, где был привязан когда-то Младший. Это было безошибочно больно.