Болтун

У бессознательного, как говорят, нет разницы между фантазией и реальностью. Мне казалось, что все происходит между нами в самый первый раз. И теперь в этом не было насилия. Когда я был с ней в тот день, я узнал, что до меня у нее не было мужчин. Меня это удивило, я ничего не знал о ней и считал, что знатные принцепсы заводят множество любовников просто от скуки. Теперь я знал о ней почти все, знал, что она с детства боялась близости, что она не холодна, но отстранена, и что даже в моменты нестерпимого желания она ощущает себя неловко, и ей хочется убежать и спрятаться.

Я знал, что она хрупкая, болезненно-нервная и может расплакаться, если ее целовать.

Она помогла мне успокоить мою страну и дала жизнь двоим моим детям. Все эти вещи были со мной, и в то же время их не существовало.

Она была женщиной из народа, который однажды пришел на нашу землю и с тех пор не оставлял нас.

Я стянул с нее одеяло, и она тут же обняла меня крепче, словно не могла терпеть, что я смотрю на нее обнаженную, прижалась ближе. Дыхание ее было быстрым и сбивчивым. Мне хотелось войти в нее резко и без подготовки, но я понимал, что то, что между нами происходит — любовь, а не ненависть, даже если кажется иначе.

Она гладила меня, пальцы ее дрожали, я слышал ее шепот, она называла меня то Аэцием, то Бертхольдом. Я трогал и целовал ее грудь, ощущая, как нежность ее переходит в страсть. Она оставляла поцелуй за поцелуем по линии моих ключиц, словно одаривала меня чем-то, украшением или шрамом. Ее пальцы скользили по мне, считали родинки и ребра, танцевали между лопаток. Я целовал ее живот, где под тонкой кожей было темное, тайное пространство, где зарождалась и росла жизнь в те времена, когда она носила моих детей.

Я раздвинул ей ноги, подался вперед, чувствуя, что она влажная, и когда Октавия издала тихий, едва слышный мне всхлип, я вошел в нее. У нее было это удивительное свойство — при всей ее стыдливости в постели, словно она так и осталась девственницей, Октавия принимала меня с восторгом и нежностью, будто ничто и никогда не приносило ей столько физического удовольствия, как момент нашего соединения.

И даже сейчас, когда я был порывистым, намного более резким, чем обычно, она уткнулась мне в плечо, чтобы я не увидел удовольствия на ее лице.

Каждое мое движение словно утверждало мое право на нее, принцепскую женщину, чужую женщину из чужой жизни, которую я любил.

Она целовала меня в шею, затем замирала, и я слышал, как она тихо стонет подо мной, так что отстранись я чуть сильнее, и этот звук стал бы почти неразличимым. Я трогал ее и целовал, утверждая в реальности каждый сантиметр ее кожи. Я вдруг подумал, а вдруг все это — моя бесплотная эротическая фантазия.

Я беру принцепскую императрицу, и она называет меня по имени, влажная внутри, нежная, любящая. Октавия вдруг отстранилась и посмотрела на меня, долго и пристально, словно хотела запомнить мое лицо.

— Я люблю тебя, — сказала она, и вышло неожиданно серьезно, несмотря на ее срывающийся голос.

— Я тоже тебя люблю, Октавия.

Но когда я поцеловал ее, она ответила ласково и быстро, отвернулась, подставляя мне шею. Я подумал, мы ведь в подвале, где моя мать держала взаперти брата. От этой мысли стало не плохо, а наоборот обжигающе горячо, в этом был некий тайный порок, спрятанное, скрытое, недозволенное.

Я входил в нее снова и снова, забывшись от удовольствия, которое приносило мне обладание ей, не только моей женой, но и женщиной чужого бога.

Она кончила первой, тело ее напряглось так хорошо знакомым мне образом, и она сильно-сильно зажмурилась, словно бы ее охватил спазм боли, я почувствовал, как тесно стало у нее внутри, и удовольствие, которое я испытывал от близости, завершилось оглушительной разрядкой.

Некоторое время мы лежали неподвижно, тяжело дышали, едва понимая, где находимся. Мне не хотелось покидать ее. Человек одинок, причем одинок исключительно, но в такие моменты, ощущая ее дыхание и биение ее сердца, как свое, я мог об этом не думать.

А ведь счастье и заключается в том, чтобы хоть иногда про это забывать.

— Я люблю тебя, Октавия, — повторил я. И она не сказала ничего резкого, хотя глаза ее на секунду стали такими. Она поцеловала меня в щеку, затем в висок.

Она не хотела высвободиться, и еще некоторое время я перебирал ее волосы, целовал в макушку, а она касалась кончиком носа моей шеи, это была неосознанная, человеческая ласка, очень простая.

В конце концов, пришлось ее отпустить. Она покинула меня, уже не стесняясь своей наготы, прошла к платью, достала из кармана круглую лавандово-белую полосатую коробочку с вензелями, выудила оттуда таблетку и положила ее под язык.

Она не могла спать вне дома, оттого пользовалась снотворным в поездках.

Я смотрел на нее, на ее полную грудь, на серебряную коробочку с таблетками в ее руках, на блеск моего семени между ее бедер, на поджатые от холода пальцы ног.

И я понял: это были те же таблетки, о которых она говорила. Только Октавия принимала их редко.